Глава двадцатая

Наконец-то весна!..
Как они ждали ее, Суузунма и Ай My, как радовались ей. Но едва стаял снег, Шагонар утонул в грязи. Такими топки­ми стали узкие улочки, что ни пройти, ни проехать. Чуть просохло, как пошли дожди, теплые, нудные, и опять кругом сырость да слякоть.
Лишь в начале месяца малой жары — первого месяца лета установилась погода. Зазеленели луга на островах Улуг-Хема и напоенные влагой берега. Дни стояли ясные, светлые.
Вот когда ожили и Ай My с Суузунмой. Чуть выдастся свободная минута — они на берег, а то на большую поляну за Шагонаром. Никто их не видит в густых зеленых зарослях, никто не мешает им. Чистый воздух, высокая душистая трава, тишина… Бывает ли лучшая пора в жизни?!
Суузунма той весной расцвела. Распрямился ее стан, полней стала грудь, сочнее губы, в черных глазах зажглись задорные огоньки. Как бы тяжело ни жилось, молодость всегда красива. Ее не могла задавить непосильная работа в фактории, скрыть убогая одежда. Как ни затаптывают траву, она все равно поднимается, растет. Это все Ай My, конечно. Лучше его для Суузунмы и на свете никого не было. Ну а что на обмороженной щеке у него осталась большая белая проплешина — что из того? Поглаживая эту щеку, Суузунма приговаривала совсем как он:
— Хао, Ай. Ажырбас, ничего…
Ай My это нравилось.
Редко только выпадали такие счастливые минуты.
Долго странствовал Ай My с караваном до Бээжина и об­ратно. Столько повидал всего. Столько мог рассказать… А слов не хватало, чтобы поделиться с подругой.
Они не распоряжались собою. Суузунма, как и прежде, целыми днями на кухне. И Ай My то и дело посылали по другим факториям — ив ближний Чаа-Холь, и на Хемчик, и в Овюр, и Бора-Шай… Порой неделями не удавалось увидеться.
В начале осени снова уехал Ай My. На Хемчик. Из таких поездок караванщики привозили обычно разные безделуш­ки — платочки, пуговицы, бусы, гребешки… Все эти побря­кушки шли нарасхват у легкомысленных девиц. Они похвалялись ими друг перед другом, завидовали одна другой, ссо­рились из-за них. Из Бээжина Ай My ничего не привез Суузунме — не было у него денег на подарки. А она и не обижалась. Увидеть его, побыть с ним было куда до­роже.
А перед отъездом на Хемчик он дал Суузунме маленькое зеркальце. Ей казалось, стоит в трудную минуту глянуть в него, и легче становится, и не себя видит она в круглом стеклышке, а доброе и ласковое лицо Ай My. Но зеркаль­це — всего-навсего зеркальце… Не могло оно заменить Ай My, и Суузунма, не успел он уехать, загрустила, сникла. А тут еще зарядили дожди, холодные, нескончаемые. Они шли не переставая по нескольку дней. До того уныло, до того одиноко…
Как-то вечером приплелась Суузунма, усталая, промок­шая, в свою лачугу. В дальней двери комнатушке галде­ли девицы, только-только продравшие глаза и собирав­шиеся на свою ночную работу. Суузунма хотела сразу же лечь на нары, забыться, но ее остановила одна из разбитных девиц:
— Это ваша драгоценность, сударыня?
Голос у нее был противный. Хриплый, насмешливый.
Увидев в руках у девицы свое зеркальце, Суузунма обомлела. Как же так? Сунула руку за пазуху… Нет зеркаль­ца! Неужели утром она впопыхах оставила или выронила его?
Кривляясь и хихикая, девица вертела в руке зеркаль­це:
— А ты, сестренка, здорово умеешь действовать втихо­молку!
— О чем ты говоришь? — испугалась Суузунма.
— Молодец, сестренка! Не теряешься!
— Не смейтесь надо мной…
— Какой тут смех. Разве я не знаю, откуда берутся такие драгоценности? Их даром не дают. Кого это ты, тихоня, облапошила?
Суузунма молчала.
— Ну, ну, не скрывай!
Суузунма выхватила у нее зеркальце, но та набросилась па нее, закричала:
— Эта свинья отобрала у меня зеркало!
Из соседней комнаты тут же ворвалась целая орава.
Так бывало всегда. Что бы ни завелось у девчонок-батрачек, эти охальницы все отнимали силой.
Суузунма успела сунуть злосчастное зеркальце за вырез халата и плашмя упала на нары. Девицы, истошно визжа, навалились на нее, тянули за ноги, выворачивали руки, рвали волосы, обшаривали ее. Суузунма отбивалась, как могла.
Вдруг кто-то из нападавших крикнул:
— Перестаньте! Отпустите ее!
— Что такое? Почему?
— У нее живот завернут.
— Как завернут?
— Дура! Не понимаешь, что ли? Она свое брюхо прячет. Беременная она. Нельзя на нее наваливаться.
Пошумев и позлословив, девицы убрались, оставили Суузунму в покое.
Она была не в силах подняться. Что — зеркальце? До него ли теперь? Языкатые девицы узнали ее тайну и не дадут ей проходу. Хуже того, сообщат хозяевам… те вышвырнут ее отсюда, как обглоданную косточку.
Не раз случалось такое в Шагонаре. Знала Суузунма, как поступали с забеременевшими батрачками. Знала, что до поры до времени удавалось девушкам таиться, туго бинтуя широким поясом живот. Но все равно рано или поздно обнаруживалось, всплывало, и попавшую в беду безжалостно прогоняли.
Опасения ее сбылись почти сразу. Девицы быстро прозна­ли про Ай My и начали дразнить ее Плешивощекой.
Косо стали поглядывать на нее и на кухне. Она ловила на себе холодные брезгливые взгляды, слышала грубые слова. Прежде, видя ее старательность и усердие, никто так не относился к ней.
Ай My не было уже месяц….
Дни все убывали. По утрам вершина горы Бууры на той стороне Улуг-Хема окутывалась снежной белизной. Небо над Шагонаром словно насквозь пропиталось водой.
Черные тучи все плотнее и плотнее сгущались и над головой Суузунмы.
Однажды, когда она мыла на кухне посуду, хозяин сказал:
— Будешь таскать товар из амбара.
Только этого не хватало! Зеленый чай в тюках, штуки материи — такая тяжесть… Суузунма притворилась, будто не расслышала. Мыла, скребла, мела, чистила, гремела пустой посудой, стараясь оттянуть время.
На кухню заглянул старший приказчик:
— Ты все еще тут, брюхатая сука? Убирайся!
Куда пойти? Все сверстницы-батрачки на работе. В ла­чуге только те, языкатые, дрыхнут. Может, не заметят? Как же, проскочишь мимо них! Едва появилась — они сразу к ней, будто только ее и ждали.
— Вышвырнули?
— Доигралась!
Кинулась опрометью на берег Улуг-Хема. Голые, с опав­шими листьями деревья и кустарники, пожухлая трава. Не­бо сплошь затянуто тучами. Знобко… И все-таки лучше здесь. Никто не насмешничает, не издевается.
Пробирал насквозь холодный ветер. Мелкий дождь про­питывал влагой халат. Быстро сгущались сумерки. Все сме­шалось — дождь, ветер, непроглядная мгла… Только холод, леденящий холод.
Суузунма укрылась под тополем, с которого еще не совсем облетели желтые листья, подбирала под себя ноги. Дерево не защищало ни от ветра, ни от промозглой сырости. По лицу текли струйки дождя, перемешавшиеся со слезами.
Она попыталась встать и не смогла — закоченели ноги. И вдруг ей послышалось: «Суу… Суу».
— Ай My?
Это был он. Подошел, накинул на плечи мокрую куртку, прижал к себе. Никогда не видела Суузунма его таким разгневанным. Ай My ругался, проклиная своих хозяев. Сам, открыто, никого не опасаясь, привел ее в лачугу, уложил на нары. Утром Суузунма не смогла встать с посте­ли — металась в жару, кашляла. Ее мучила жажда. Девуш­ки-батрачки, как могли, ухаживали за ней.
Лишь через десять дней Суузунма пришла в себя. Рабо­тать она больше не могла. Да никто бы и не пустил ее: бесполезно было скрывать округлившийся живот.
Ай My занял немного денег, заплатил проезжим, чтобы Доставили Суузунму к родителям.
Прощались молча. Суузунма коснулась ладонью его щеки с белой отметиной. Ай My попытался улыбнуться, но лишь сверкнули его белые зубы, а в глазах застыла печаль.