Глава восемнадцатая
Лед на Улуг-Хеме истончился, стал рыхлым, ноздреватым. То тут, то там в полыньях плескалась и бурлила вода. Буян и Анай-Кара осторожно объезжали промоины, уверенные, что если и в зимнюю стужу не разлучил их Улуг-Хем, то и теперь не посмеет.
Благополучно переправились на левый берег. Подъехали к подножию священного Бай-Дага, откуда открывалась вся долина Барыка. Казалось, она стала шире, просторнее. Аалы уже перебрались на весенние стоянки, и Буян с Анай-Карой радостно узнавали, где чей аал расположился.
Весь склон горы был покрыт распустившимися подснежниками. Они легонько покачивались на свежем ветерке, словно приветствовали давних своих друзей, наконец-то вернувшихся к ним.
Так и въехали они в родной свой Барык по дороге, усеянной первыми цветами.
Солнце в небе подбиралось к вершине единственной лиственницы, под которой коротал страшную ночь перед пожаром Буян.
По старинному обычаю они остановились на перевале, поклонились родной матери-земле, родной речке, где волею судьбы выросли и повстречались, где родилась их любовь.
Не было людей счастливее их.
— Теперь ты по-настоящему отдохнешь, Буян. Как в сказке: семьдесят суток спать будешь!
— Могу и семьдесят, — задорно ответил Буян. — Когда мой отец вернулся из Кобдо, люди говорили, что он из загробного мира явился. Теперь ты, Кара, всем докажешь, что человек может и с того света возвратиться.
Они подъезжали к Барыку, когда повстречали незнакомого человека.
— Где юрта сумонного дарги? — спросил Буян.
Незнакомец показал кнутом на стойбище Мангыра чейзена.
— Вон там. Видите три юрты? В самой первой живет дарга.
Они разъехались.
— Я слышала, Мангыр чейзен за красной солью ушел, — сказала Анай-Кара.
— Туда ему и дорога! Тебе теперь нечего бояться. Даже если бы и живой был — все равно.
— А Чудурукпай?
— Что Чудурукпай? Он и вовсе никто. Смотри, Кара. На месте их аала другие юрты. Всех родственников чейзена араты, наверно, прогнали. Давай заедем к председателю сумона.
Они остановились у юрты, на которую указал встреченный путник. Буян шагнул за порог и едва не вскрикнул от неожиданности: на почетном месте восседал… Чудурукпай. На голове у него была островерхая чиновничья шапка со знаком отличия сумонного правителя чейзена — синим шариком и четырехглазым павлиньим одага.
Увидев Буяна, Чудурукпай тоже растерялся. Крупное лицо его налилось кровью. А Буян так и стоял у входа. В серой длиннополой шинели, тоже в островерхой шапке — буденовке с большой красной звездой.
Они глядели друг на друга, и оба не могли вымолвить ни слова.
В юрту вошла и Анай-Кара. Чудурукпай, багровый до самой шеи, мгновенно побледнел.
— Кто будет председатель сумона? — спросил наконец Буян.
Чудурукпай словно подавился.
— Какой председатель? — едва выговорил он.
— Я сказал: сумона!
— Я…
— Кто вас сюда посадил?
— Араты долины Барыка.
— Араты? Какие араты?
— Хорек… Дагыр…
— Хорек чейзен и Дагыр хунду? — Буян остолбенел. По новому революционному закону вам эту должность занимать не положено.
— А мы живем по-старому, — осмелел и Чудурукпай. Нам так привычнее.
— Почему не прислали представителей аратов на Великий хурал?
— Нам это ни к чему.
— Ах вы проклятые дужуметы! — разъярился Буян. Расселись тут! По-старому живут! Новая власть им ни чему!
Он схватился за кобуру. Анай-Кара удержала его:
— Успокойся. Не надо.
Буян круто повернулся и, пропустив вперед Анай-Кару, вышел из юрты.
Вся радость, которой он был переполнен, возвращаясь в родные места, угасла. Опять кружило голову, перед глазами мельтешили какие-то разноцветные кружочки. Он ехал и бормотал: «Живые трупы! Для чего я воевал? Чтобы вы сидели у власти? Для вас завоевывали мы свободу? Ради вас отдали жизни в бою с врагами мои друзья? Я вам покажу, проклятые дужуметы! До конца буду сражаться с вами! До полной победы!»
Вот и родной аал. Чуть выше Каменистого Брода — дом Соскара и три юрты рядом с ним.
— Буян!
— Анай-Кара!
Первой встретила их постаревшая, сгорбившаяся Кежикма. За нею семенил, не чуя под ногами земли, Хурбе, а следом ковылял, прихрамывая, Сульдем.
Никто не мог слова вымолвить. Все всхлипывали. Даже суровый Хурбе, ни разу в жизни не проронивший слезы, вытирал глаза. И Сульдем отвернулся, чтобы скрыть волнение. Анай-Кара припала к отцу, спрятала лицо у него на груди.
Явился и Саванды, ведя за собой жену и ребятишек.
— Патрон-сатрон есть, партизан Саванды здесь! — отрапортовал он. — Я вас обоих видел ночью во сне. Так и знал, что вы сегодня приедете!
И сразу смешались смех и слезы. Сразу заговорили все вместе, перебивая друг друга. Только молчун Хойлаар-оол стоял чуть поодаль и сдержанно улыбался.
Едва улеглась суета, Буян обвел взглядом двор, полный скота, спросил:
— Откуда это? Таких коров я видел только на берегу Каака.
Все словно языки проглотили.
— Те самые буренки, — хмыкнул Саванды.
— Чьи?
— Старика Опая из оюннаров.
— Опая чалана?
— Конечно. Чьи же еще?
— А как его скот к нам попал?
— Опай теперь наша родня. Сватом стал.
— Какая родня? Какой сват? Ты чего несешь, брат? Кто мог из нашей семьи породниться с дужуметом, с врагом, с угнетателем?
— Соскар.
— Что? Как ты сказал? Соскар?
— Па! — Саванды даже отступил на шаг. — Я и богат, и себе не рад… Тут удивляться нечему, браток. Красивей Ончатпы не найти жены для Соскара.
— Где Соскар?
— У себя.
— Значит, аратский сын с баями связался? Ну, удружил! Я задушу этого тужуметского прихвостня!
Буян кинулся к дому Соскара. Брат шел ему навстречу…
— Ты, гад, продаешь революцию? С кем связался? На дочери нашего врага женился? — Буян вцепился ему в горло.
Соскар молча отпихнул брата.
— Цепная собака дужуметов… За что я кровь проливал?! За что Ваня Жуланов жизнь отдал?!
Соскар сжал кулаки, с силой ударил Буяна. Тот отлетел в сторону, упал. Вскочил, выхватив из кобуры наган и размахивая им над головой, закричал:
— По врагу революции ого-оонь!
* * *
…Весна подходила к концу.
Все сильнее пригревало солнце. Подернулись синей дымкой высокие горы. Быстро стаивали покрытые льдом и снегом вершины. Снег сбегал и с северных склонов глубоких оврагов, логов и ущелий. Уже слились прозрачные капли в шумливые, веселые, быстрые ручейки. Уже дали им силу первые теплые дожди. И вот пришел день половодья. Словно кто-то могучей рукой раздвинул берега Улуг-Хема, и сам он, богатырский и сильный, ринулся бешеным потоком на север.
Ревел, бурлил, пенился Улуг-Хем. Он сносил все преграды на своем пути, подхватывал на яростные волны свои упавшие деревья и гнилые коряги, тащил все, что скопилось на его ледяном покрове и берегах за долгую зиму, разливался новыми руслами, затоплял низины. Казалось, он решил смыть все, что копилось веками, и начать новую жизнь, широкую и свободную.
Даже ему, грозному Улуг-Хему, нелегко давалась эта борьба за свое обновление. Было на его пути множество порогов и перепадов, узких каменных теснин. Но полный сил богатырь одолевал все преграды. Неукротимый, неугомонный, он рвался вперед.
Побушевал, очистился сам и обновил берега свои, успокоился и затих, потому что сделал великое дело.
Улуг-Хем — как человек. Он грустит, когда надо, радуется и веселится, когда есть тому причина. Он и зимой напоминает о себе — суровый, сердитый в лютую стужу, но лишь весенней порой он по-настоящему прекрасен, когда схлынет шумное и неистовое половодье. Воды его становятся кристально чистыми, прозрачными — хоть камешки на дне пересчитывай! Голос его звонок, как звук стальной струны дошпулуура. Поднимешься в тихий вечер на высокий берег, прислушаешься к мелодии речных волн, и кажется, будто Улуг-Хем играет на чадагане, прославляя новую жизнь на своих берегах.
Перевод с тувинского А. Китайника
