Глава первая

…Буян очнулся в бедной юрте родителей. Он обвел взгляджом черное покрывало сажи на дымоходе, потемневшие от дыма стены, кремневое ружье отца в футляре из барсучьей кожи, висящее у изголовья кровати.
   Это ружье прославилось в арбане, о нем говорили в сумоне. До сих пор в ушах Буяна звучит выстрел Анай-Кары в Чээнеке, а перед глазами змеится, словно красный аркан, струйка крови из ноги господина Мангыра. «Ничто, ни одно событие не миновало юрты родителей, – думал он, лежа. – Все, что переживал весь народ, пережили отец и мать, Сульдем и Кежикмаа».
Буян перевел взгляд на сундуки-аптара, стоящие на почетном месте.
   На одном из них он увидел головной убор с ярко-голубым чинзе[1] на верхушке. Щурясь, присмотрелся. И правда, словно солнышко, сидящее на пике горы. Шапка чейзена! Мангыр отправился к бурганам[2]. Значит, здесь лежит шапка Хорека чейзена[3]? Буян протер глаза, думая, что ему после болезни чудится. Но шапка, будто дразня его, по-прежнему лежала на сундуке. И шарик сверкал на ней.
   В это время в юрту вошел Саванды – узкоглазый, с редкими усами и медным носом. Увидев, что Буян проснулся, тихонько присел возле треножника-ожука.
   – Я и богат, и себе не рад! Наконец-то очнулся ты, братишка.
   – Да, представь, очнулся!.. – слабым, срывающимся голосом вдруг закричал Буян, слабая рука его потянулась к поясу, где обычно носил наган. – Только мне кажется, что до сих пор сплю! Чья шапка на сундуке? Слово одно, кулака два! Отвечай!
   – Тихо, тихо, дунмам[4], – умоляюще запричитал Саванды, понемногу подползая к Буяну. – Ом мани падме хум… успокойся. Ведь целых десять дней лежал ты без сознания!
   На бледном лице Буяна показались ярко-красные пятна, он заскрипел зубами так, что, казалось, вот-вот искрошатся, зашипел от злости, подняв худую руку, похожую на кыскаш-щипцы, дрожащими пальцами показал на сундук:
   – Чья шапка?
   – Я богат и себе не рад, – повторил Саванды, отпрянув от брата, и с перепугу соврал, будто удивляясь:
   – И откуда здесь могла появиться шапка господина Мангыра?
   Произнеся имя покойного чейзена, Саванды поперхнулся, словно в рот ему попала горячая зола, еле слышно прошептал: «Приподнял голову господина, отправившегося к богам, оршээ, бурган[5]! Пусть плохое прочь уходит, а хорошее приходит…»
   – Ты с ума свести меня хочешь? Чья шапка, спрашиваю?
   Саванды чуть слышно прошептал:
   – Отцовская…
   Лицо Буяна вспыхнуло, будто в него кинули горячей золой. Он откинулся на постель, закрыл глаза холодными пальцами. Дыхание его участилось, кровь забилась в висках.
   – Чьего отца?..
   – Нашего. Твоего. Моего. Маленькой Адаски дедушки. Старика Сульдема…
   Перед глазами Буяна замелькали круги. Они то исчезали, то появлялись, то уменьшались, то увеличивались, словно рябь от дождевых капель, падавших на гладкую поверхность воды. Буян облизал сухим языком губы, он задыхался, словно рыба, выброшенная на берег. Саванды, боясь прикоснуться к нему, стал потихоньку отползать к выходу.
   Буян запрокинул лицо, и заговорил, словно в бреду, его речь была бессвязной, словно рваный войлок:
   – У кого? У меня, красного партизана армии Щетинкина, младшего сына учителя Ленина… у моего отца шапка чиновника!.. Угнетатель… Разбойник… За что я воевал? За что товарищи погибали, за что умер Ваня Жуланов? За то, чтобы мой бедный отец надел чиновничью шапку?..
   Саванды, выскочив из юрты, заблажил во все горло:
   – Ой, мой народ, братья, мать с отцом! Скорее сюда, скорее! Буян очнулся! Патрон-сатрон есть, партизан Саванды есть! Невестки мои Кара, Ончат, куда вы подевались? Эй, люди, Соскар, Хойлаар! Мать, отец! Бедная моя жена Чымчак-Сарыг, посмотри на своего шурина!
   Неизвестно, от радости или от испуга Саванды то поет, то плачет. Буян пришел в себя! Хорошо, что он заглянул в юрту.
   Сульдем и Кежикма старые-старые, а первыми успели. Впереди всех, бросив доить корову, раскинув руки, словно крылья, прилетела мать, причитая на ходу:
   – Бедный мой сынок, бедный мой Буян! Знала я, знала, что поправишься. Теперь из аала никуда не отпущу!
   Анай-Кара, помогавшая свекрови доить коров, забежала, подсела к Буяну. Гладила его худые руки, успокаивая:
   – Не волнуйся. Жар поднимется. Негоже больному человеку сердиться.
   Буян и не думал молчать:
   – Я не болен.
   – Как же не болен? Как упал на кучу навоза, так больше и не приходил в себя.
   – Только и знаете, что свой навоз. Я не больной, а контуженый. Рядом со мной снаряд разорвался.
   – Конечно, я помню, знаю. В Баян-Коле.
   Начали собираться дети Сульдема. Жена старшего брата Буяна, невестка Чымчак-Сарыг, привела всех ребятишек – мал-мала меньше. Юрта стариков наполнилась людьми. Хойлар-оол скромно стоял за спинами остальных. И Соскар с Ончатпой остановились чуть поодаль. Чувствовали, что чем-то виноваты.
   В юрте стоял радостный гомон, но Буян лишь страдальчески скривился, громче застонал, замахал рукой в сторону сундука, где лежала злополучная шапка. Голос его срывался:
   – Чья шапка, отец?
   Все молчали. Честно говоря, на вопрос только дед Сульдем мог ответить. Больше никто.
   Кежикма и Анай-Кара, не обращая внимания на переполох, старались влить в рот Буяну хоть немного бульона. С ложечки пытались напоить чаем. Буян даже не смотрел на еду, плевался, словно ребенок, еще не расставшийся с материнской грудью.
   Бывают случаи, когда нет больше человека, который может успокоить сына, находящегося между жизнью и смертью, кроме отца. Сульдем очень тихо ответил:
   – Ма-Сайыт прислал эту шапку, сынок.
   – Какой еще ма-сайыт?
   – Монгольский. Помнишь, я воевал против маньчжуров?
   – Да, ты с маньчжурами воевал, но при чем тут чиновничья шапка? Зачем она тебе?
   Сульдем молчал. Буян на время притих, задумавшись, потом язвительно выговорил, будто выплюнул:
   – И, может быть, мне тоже потребовать такую же шапку? За то, что воевал против белых? А, отец?
   – Что же мне делать, это подарок Максаржава, героя, – начал оправдываться старик Сульдем. – Он настоящий кайгал, ловкий, умный!
   – Я встречался с ним в Уш-Бельдире. Про тебя рассказывал.
   – Что он сказал, сынок?
   – Очень хвалил тувинцев, которые участвовали в кобдинских боях.
   – Значит, не забыл. Поэтому и отправил мне эту шапку.
   Буян уперся худыми руками, приподнялся. Обнажилась смуглая грудь, с четко выделяющимися под кожей, тяжко вздымающимися и опадающими ребрами.
   – Зачем тебе чинзе, отец? Хочешь опозорить свои седины? Будешь теперь угнетать бедных аратов, людей с чистой кровью?
   Сульдем не торопился с ответом, сидел тихо. Буян для него совсем ребенок, хоть и женат уже.
   Старик тихо стал объяснять:
   – Тем, кто храбро воевал против маньчжуров, давали шапки с такими знаками и звание чиновника. Сыновьям погибших героев посылали шапки с пестрыми знаками, присваивали звания тайжы. Это боевая награда, сынок. Вот и Хорек вернулся чиновником, это в три раза согнуло Мангыра чейзена: привык кичиться. Я был ранен, и награда пришла с опозданием. Я должен был получить ее с товарищами еще в Кобдо. Ведь я еще даже и не примерял эту шапку. Лежит себе на сундуке…
   Преодолевая накатывающую слабость и придерживающие его руки Анай-Кары, Буян вскинулся и вскрикнул:
   – Ты и Соскар –  враги мировой революции! Отдайте наган!
   – Больному… контуженному человеку ни к чему, – охладила Буяна спокойная Анай-Кара. – Я его надежно спрятала. Получишь, когда поправишься.
   Буян с внезапной силой оттолкнул жену. Анай-Кара неловко упала на кучу вещей. В ярости больной нашел силы подняться, шатаясь, добрел до сундука, схватил шапку с синим шариком, и уже размахнулся, чтобы бросить ее в огонь, но старый отец преградил ему путь к очагу своей широкой грудью. Хоть и обидно было, но на сына руки не поднял.
   Буян прокричал сорванным голосом:
– Враги революции! – и обрушился без чувств на войлочный ковер.
Старик Сульдем взглядом приказал мужчинам выйти. Юрта опустела. Теплые руки матери Кежикмы, жены Анай-Кары и невестки Чымчак-Сарыг укрыли больного шубой из овчины…
   Шапку с синим шариком-чинзе вновь бережно положили на сундук.