Глава одиннадцатая. Петров

Алая от жара печка, ледяная вода, серый стул, ремни недоуздка. Недоуздок, серый стул, ледяная вода, раскаленная печка. Каменные нары, железная миска. Боль, холод, голод. Что еще может придумать человек для человека?
Жестокости нет предела. Если человек захочет, то придумает немыслимые, невероятные пытки. Только зачем? Довольно и этого.
ЧОС, выездной ЧОС, судебная коллегия. Самые проворные и гибкие – «тройки». Суд «тройки» – самый жестокий, самый тайный процесс. После решения «тройки» не принимаются жалобы, не слышатся аргументы – даже из самых высоких инстанций. Расстрелять – значит только расстрелять. Сослать – значит, сослать туда, откуда нельзя вернуться. Посадить – так чтобы сгнил в неволе.
Сейчас сказать, кто входил в «тройку» – можно рассмеяться и забыть. Один из секретарей ЦК ТНРП, министр внутренних дел, генеральный прокурор республики. Учитывая обстоятельства, состав менялся: обязательно оставался лишь один из секретарей ЦК, министр и прокурор могли представить заместителей.
В камере по-прежнему сидели трое: брат врага народа Адыг-Тулуш Дондуп, служащий золотого прииска Эми Николай Петров, секретарь партиййной ячейки Ийи-Тала Буян Кыргыс.
Несмотря на то, что Дондуп был образованным человеком, окончил Ленинградский рабфак, куда ездил по «железке», много где побывал, главным в камере все же был Петров. Всю Туву обошел Николай Иванович, все горы облазил, ища геологические сокровища. Буяну и Дондупу за малое время стал как родной дядька. Уведут его на допрос, мучают, и в тесной камере потемнеет, оба места себе не находят, смотреть друг на друга не могут. Возвращается он в камеру, избитый так, что на ноги встать не может – и светлее двум молодым. Не дядя, а гора. Петров-опора, Петров-одеяло, Петров-свечка.
Тюрьма большая, двухэтажная. Кажется, один из самых высоких домов в Кызыле. Обнесли высоченным забором, чтобы не перелезть. Если с улицы Ленина посмотреть, никто не поймет, что тюрьма. Покрашено, побелено чисто. А внутри людей, что ни день, прибавляется. Все теснее, все мучительнее.
Да, на улице Ленина выше тюрьмы лишь один дом. Тюрьма двухэтажная, а даргалары сидят в трехэтажном доме. Как же. Руководители и должны сидеть хоть чуть-чуть, но выше. Пусть даже на один этаж.
Случайно ли «тройка», назначенная из трехэтажного здания в центре тувинской столицы, столкнулась с тремя неистовыми из одной камеры?.. Не единожды испытывали они кол серого стула, удавку недоуздка, огонь печки, лед студеной воды, удары ребром линейки, кулаками, подкованными железом сапогами. Не только они, все жильцы аккуратного дома на окраине Кызыла.
Недели, месяцы допрашивали Буяна. Сначала как всех, потом чаще и чаще, днем и ночью.
– Жди суда «тройки», – предупредил Петров. Но ни Буян, ни Дондуп не знали, что такое «тройка».
– Это не тувинский суд, – сказал Николай Иванович. – Это пришло из-за Саян. Вас должны оправдать. Меня тоже, наверное.
Буян выпытывал:
– Что ты натворил, Николай Иванович?
– Не надо, Буян. На золотых приисках жизнь рабочего очень тяжела. И не хочешь, да скажешь… Ты ведь родственник Хемчик-оола. Твой брат был очень умным человеком. Я уважал… уважаю его.
– Сначала я думал, что ты доносчик. Провокатор.
– Почему?!
– Среди русских ведь нет врагов народа?
– Нашли. И среди русских, и среди китайцев, корейцев, монголов.
– Ты другой, Николай Иванович, – уверенно и с надеждой сказал Дондуп. – И Буян. И я.
Петров, сгорбившись, закрыл лицо ладонями. Очень тихо, с трудом проговорил:
– Хемчик-оол был честным человеком. И Чурмит-Дажы, и Данчай. Их расстреляли ни за что. Данчай говорил о том, что государство – не корова, чтобы доить его. Предлагал контрактную систему: как следует поработал – получай деньги. Сидел, спустя рукава – ничего не получай. И пусть меня посадят на серый и электрический стул вместе взятые, если он был неправ.
Петров разгорячился:
– Руководители с семьями, с детьми едут за Саяны, купаются в Черном море, отдыхают, веселятся! Сколько денег туда уходит? Данчай правильно говорил, что эти деньги нужно использовать для увеличения поголовья скота. Хемчик-оол правильно убеждал, что мало пользы от того, что сырье везут за Саяны. Надо здесь налаживать переработку.
Буян не выдержал:
– Переработку? Кто настоящий враг, так это ты. Ты ответишь за свои слова. Слово одно, кулака два.
– Ты говорил, что я доносчик, Буян? Пойди, расскажи следователям. Это ты будешь доносчиком.
Буян вскочил:
– Сволочь, отпрыск Хемчик-оола, змеиная кровь!… Ты царапаешь пол тюрьмы и смеешь даже здесь клеветать!
Буян вскочил, неистово, всем телом ударил в дверь:
– Откройте! Откройте! Я честный сын арата! Выпустите меня отсюда!
Дверь лязгнула. Появился охранник с ружьем. Он взмахнул кулаком, и Буян полетел на пол.
Он пытался встать, пытался вздохнуть. Кровь лилась изо рта, наполняя горячим запахом камеру.
Товарищи суетились над ним, пытаясь поднять с пола на нары.
– Он бредил, начальник – тихо сказал Петров. – Он болен. Дайте воды.
– Воды нет, – отчеканил охранник. – Еще раз услышу политические разговоры, и все трое пойдете к стенке. Дверь замкнулась. Буян отвернулся, прерывисто дыша, уткнувшись окровавленным лицом в каменную кладку. Сокамерники молчали.
Очень тихо прошел тот вечер. Тесное окошко гасло. Кромешная тьма поглотила его. Видна лишь узкая щелка между дверью и косяком.
Спит тюрьма, как кладбище. Время от времени звякнет железный засов, и сердце вздрогнет от этого звука. Послышится топот сапог: кого-то ведут на допрос. На серый стул, к недоуздку с длинным поводком. Еще страшнее – во дворе послышится гулкий выстрел.
Рассвело. Послышался тихий голос Буяна:
– Дондуп…
– Успокоился?
– Я же воевал за них. Работал. Письмо написал Сталину. Ответа все нет. Я больше не могу.  Ни серого стула, ничего. – Голос Буяна задрожал. – Что сейчас делает сын?
Всхлипывания в темноте. Буян плакал. Никогда он не терял надежды. А теперь – будто птица без крыльев, рыба без плавников. Беспомощный мальчик. И поговорка «слово одно, кулака два» – только детский крик. Нет спасения, нет надежды, нет любви.
– Счастливый ты, Дондуп, – вдруг осипшим от слез голосом сказал Буян. – Жены нет. Детей тоже.
Тюрьма ускорила взросление пламенного революционера. Буян стал мужчиной за одну ночь. Раньше семья была на последнем месте. Сын да жена – много ли? Алое знамя революции, товарищи по партии, огромное, неизмеримое будущее – вот цель, вот судьба.
Кто там плачет в каменном доме за железным замком? Мальчик Буян, чье тело изранено серым стулом, кулаками и сапогами таких же пламенных революционеров? Почему и зачем он живет на белом свете?
Тюрьма – лучшее место для того, чтобы ощутить, понять разлуку.
– Я получил хорошее образование, Буян, – вдруг подал голос Дондуп. – Думал, женюсь, буду работать. Вот работа, вот жена. Тюрьма. Ты хоть воевал, женился, сына тебе жена родила. И работал много…
– Я ее обидел, – голос Буяна сорвался. – Дурак я. Теперь все поздно. Кто у меня остался? Родители да брат Саванды. Соскар меня всерьез не воспринимает. Хойлар-оол где-то золото моет. Сестренка уехала в Россию учиться. Все у меня есть, никого у меня нет…
Голос его снова сорвался.
Николай Иванович заворочался:
– Не уснуть от вас сегодня. Знаю я твоего братишку Хойлар-оола. И Демир-Хая знаю. Брата теперь зовут Николай, Коля. Демир-Хая – Дима, Дмитрий. А Гоша… бедный Гоша, Кошкар-оол… – голос пожилого человека сорвался.
– Что случилось с Кошкар-оолом?
– Беда случилась, Буян. Встретили подонков. Погибли вместе с Лю. Хойлар-оол был с ними, но к счастью, остался жив.
– С Лю?
– Он был китайцем. Лю Ай Му.
Буян лежал на камне, онемев. Ай Му, отец Адаски, Айны, любимый Сузунмы. Николай и Дондуп, что-то почувствовав, тоже молчали.
– Ты успокойся, – через несколько минут продолжил Николай. – Чего только в этой жизни не бывает. Хойлар-оол живет спокойно в Эми. Он взрослый, сильный человек. А у меня там дочь осталась, Лиза. Единственная, Буян.