Мой друг болеет

…где наши «парижы»?
Е.Чульдум
 
Да, болеет, к сожалению, для нее и к счастью было бы болеть для меня. Не люблю, когда она болеет, но люблю, когда сама болею, потому что у меня это редко получается, чаще я страдаю сердцем или еще какими-нибудь странными вещами.
Когда болеешь, можно лежать, укрывшись дома у родителей под теплыми одеялами, говорить слабым голосом, пить горячий, обжигающий шоколад, чай с малиной и вообще можно перечитать все-все книги своего детства. Это очень важный пункт в моей жизни, я их перечитываю постоянно, когда удается побывать дома у родителей.
А мой друг, что соседствует через дорогу в моем детстве, тоже читает днями и ночами все свои книги, прочитанные в детстве. Я могу просто заглянуть в окно и увидеть уже в ее окне свет. «Читает», – думаю я, и со спокойной душой тоже продолжаю читать. Мы в детстве, а потом и в юности менялись книгами, но у нас их было не так много, вернее много. И это много мы уже давно перечитали, поэтому я, долго не думая, начала писать, свои наивнейшие истории, но которые взахлеб читал мой друг и еще добрая половина подруг. А писала о них, это и был единственный секрет успеха моего гения.
А ее гений сейчас болеет душой, и ей снятся тяжелые сны уже совсем не детства, в котором, как песочные замки рушатся мечты. Какой-то принц уже не любит ее, у него другая семья и даже дети. Это потом уже она поняла, что перепутала сон с явью, и ей просто приснился ход событий, немного приукрашенный ее гением.
Мой друг гениален во многих вещах, например, она смеется гениально, и незадачливые мужчины называют ее смех ведьмовским. А самое главное, ее гений в том, что она умеет быть другом. Ей хочется рассказать об осени, о том, как ей не хватает густого лондонского тумана, холодных, но деликатных питерских дождей, и выразительных парижских фонарей. Я ей хочу сказать, где в нашем городе есть фонари, достойные нашего совместного созерцания. Вообще не каждый достоин нашего внимания, мы – невероятные критики и невероятные воздыхатели любой великолепной мелочи.
Я бы ей сказала, что вот уже несколько недель не хожу по земле. Я только иногда спускаюсь, чтобы поспать некоторое время, а потом снова, ввысь. И я ей постоянно надоедаю, ведь только она умеет понимать то, что есть я. Каждый день теперь для меня не напрасен, каждый день я знаю, что будет что-то новое. Я пишу поэзию везде, где только можно писать. На важных официальных документах, на клочке бумаге, на салфетке, в смартфоне я пишу четверостишия, хокку, неоконченные в несколько строк поэмы и разрываю, зачеркиваю, удаляю. Главное, выразить то изнурительное и неудержимое счастье, которое сжигает меня изнутри,… а иначе я просто всех достану.
Еще я бы обязательно напомнила ей о том, какие у нее выразительные глаза. Порой, когда она рассуждает о философии Сартра, мне кажется, что ее глаза сияют рубиновыми песчинками сквозь шафранный цвет горячего глинтвейна в бокале. Один раз мы с ней сидели в одном уютном кафе и она, сидела и читала мои истории, которые я специально распечатываю раз в полгода для нее. Ее взгляд пробегал по белым листам, и чаще она хмурилась, нежели улыбалась. А я смотрела на свечу, которая почти уже догорала, и думала, что верно я нахожусь вблизи небольшого прозрачного водопада, рядом с которым легко думается о вечном, и он будто думает с тобой в унисон.
Я бы обязательно сказала моему другу, что она не права, если бы она, по моему мнению, была не права, а она в тот же момент сказала бы мне, что я не права. С нами можно спорить… эту фразу я увидела где-то на одном из форумов, и она была про нас. «Со мной можно спорить. Надеюсь, после наших прений мы станем умнее обе». Как-то так, слово в слово не помню фразы, но смысл такой – да, с нами можно спорить. И у моего друга веские доводы, можете мне поверить. Это, конечно, не те споры, когда мы, например, ссоримся с Ваней. Ваня тоже мне друг, но истина, как говорится, дороже. Часто мы ходили с ним в кинотеатр и, посмотрев какой-нибудь фильм, начинали интеллигентно делиться впечатлениями. Но до дома было далеко, а мы, как обычно, всегда шли пешком потому, что Ваня ростом в полтора Наполеона, то есть где-то немного за два метра, и ему не то, что в маршрутном такси стоять, в автобусе неудобно. И вот, пока доходили до дома, мы успевали наговорить друг другу много «добрых» слов, а, когда он доходил до моего дома, я, не выдержав, плевала в землю, и заходила домой, театрально захлопнув дверь. На следующий день мы хладнокровно шли есть пиццу. Никакие фильмы не стоили нашей дружбы.
А этот мой друг сейчас болеет. Она умеет хмуриться и произносить слова вслух, когда одна. Над чем-нибудь задумается и произнесет фразу. Хотя может, и нет.
Она даже болеет не из-за того, как говорит, что простудилась, или что позже отравилась таблетками от гриппа. Эта извечная усталость, когда всё наваливается, а осени только дай повод. Мы хоть и любим ее всей душой, она нас калечит с наслаждением. И каждый свой ослепляющий удар она заглушает промозглым ласковым дождем, который дает непонятное облегчение, я не могу это объяснить, и скептики, верно, сейчас выдавят улыбку на своем прекрасном лице. Осень окутывает, прокручивая сначала на пальце, а потом опускает на землю нежный туман, после чего мы все становимся одинакового бледного цвета с бескровными лицами. Она дает нам ощутить, что мир велик, а мы такие одинокие в самих себя. И идешь ты на работу туманным, еле уловимым питерским утром, от одного вида которого может остановиться в любой момент дряхлое сердце.  Не понимаю, как мы выжили, мой друг?
Не понимаю.
Нет, я бы много чего ей рассказала и с какой стати я ей не расскажу. Я ей обязательно всё выскажу при встрече. И жизни всей не хватит на нашу дружбу.