Куулар Черлиг-оол. Камешки в воде

Стихотворения и поэмы

Мечта о долгой жизни

За время жизни — это точно знаю —
Я восемь сотен речек одолел,
Но камешками, что на дне блистают,
Налюбоваться так и не успел.

Я много лет еще прожить мечтаю
И переплыть десяток разных рек.
Извивы их арканами мелькают
Затем, чтоб сердце захлестнуть навек.

На камешках не знаю я гаданья,
Хоть в разных речках набирал их впрок.
Но красоты простое созерцанье
Продлит — я верю —
краткой жизни срок.

* * *
Если б солнце не согрело
Землю теплыми лучами,
Как бы всходы появились
И пшеницы и овса?
Если б ласки материнской
Я не знал, живя без мамы,
Как бы смог я превратиться
Вот в такого молодца?

Если б юная береза
Не впитала влаги чистой,
Как бы взялся и откуда
У березы этой сок?
Если б вовсе не кормился
В детстве грудью материнской,
Где б тогда нашел я силу,
Чтобы с ветром спорить смог?

* * *
Пиалу разбил ребенок —
Любовался он узором.
Пальцы слабые разжались
От восторга, может быть.
Вы его не бейте в гневе
И не мучайте укором:
Пиалу нетрудно склеить,
Душу трудно излечить.

* * *
И слепые очень часто
Нас приветствуют, не видя.
Несмотря на злую участь,
И они обычай чтут.
А иные среди зрячих,
Словно встречный их обидел,
Даже и не скажут «здравствуй»,
И руки не подадут…

* * *
Медоносною порою
Ждет цветок порыва ветра, —
В нем пыльцы настолько много,
Что пчеле не унести.
Вот и девушки-тувинки
От меня ждут слов привета,
Добрых слов и сокровенных,
Чтоб душою расцвести.

Только ветер налетает
Не ко времени сурово, —
Может с корнем вырвать стебель,
Унести к лугам чужим.
Так мы девушкам порою
Вместо ласкового слова,
Не подумав, скажем злое,
Больно раня сердце им.

На пути домой
Открылась тор высоких панорама —
Там мой аал[1] и материнский дом.
Там ждет, там ждет меня, волнуясь, мама.
Она вовсю хлопочет за столом.

Спешу Саянам в пояс поклониться —
Тень самолета скачет по горам.
В долинах пыль до неба золотится, —
Не табуны ль мои резвятся там?

Зеленый луг покрылся чем-то белым, —
То не отары ль бродят между скал?
Когда бы силу дивную имел я,
Обнял бы землю и родной аал!

* * *
Не слыша и не видя,
Как будто бы ручные,
Одни из самых ранних
Предвестников зари,
С набитыми зобами —
В них камешки речные —
На выбитых площадках
Токуют глухари.

А девушки-тувинки
В нарядных синих бусах
Нас ждут в саду весеннем
Когда настанет срок…
Лихими удальцами,
Хотя еще безусы,
И мы придем на танцы,
Как глухари на ток!

Мой конь
Иль мой веселый нрав открытый,
Иль песнь моя тебя бодрит?—
Летит дорога под копыта
И мое сердце веселит!

Мелькают горы и ущелья,
Что мы встречаем на пути.
Лети, мой конь,
Стрелою к цели,
Быстрее ястреба лети!

Звенит серебряная сбруя,
И песнь рождается в пути.
Лети, мой конь,
Простор почуя,
Быстрее ястреба лети!

Ты словно понял,
Что хозяин —
Чабан —
Спешит домой скорей.
Летишь, усталости не зная
И ветра горного быстрей.

На осеннем пастбище
Играя на рожке пастушьем,
Взобрался я на пик Шокара.
По лугу рыжему послушно
Брела за мной овец отара.
И саранча трещала дружно,
И отдавалось эхо где-то.
И было мне приятно слушать
В горах прощальный голос лета.

* * *
У плакучей старой ивы
Сквозь порыв метели снежной
На меня ты посмотрела,
Как глухарка на снегу.
Твои косы водопадом
На лицо спадали нежно…
Как давно все это было.
Вспоминаю снег, тайгу…

* * *
В зимний день, совсем короткий,
И мороз не так заметен.
Ты идешь по косогорам
За отарою своей.
И, глядишь, в пути согрелся.
Несмотря на резкий ветер,
Только ночь страшна, тягуча,
И продрогнешь до костей.

От нее одно спасенье —
Кочевой уют в кошаре.
Но, услышав крик ягненка,
Ты бежишь на этот крик.
Ни уснуть и ни забыться —
Суетишься, как в угаре,
Слыша — будит мир ягненок,
Хоть он мал,
А мир велик.

Аркан любви
С арканом долго я возился
На свежевыпавшем снегу,
И след его узором вился,
Тянулся в черную тайгу.

Над сетью линий долго бился
Никак распутать не могу.

Пришла нежданно вьюга злая,
Дохнула снегом на бегу,
В одно мгновенье заметая
Следы аркана на снегу.

И я, узоры вспоминая,
Восстановить их не могу.
Стою я на поляне белой,
Аркан при мне — не отпустить!
И только сердце пожалело
Следов извилистую нить.

Молю я ветер ошалелый
Узор тот снова возвратить.

Молю и чую в сердце рану:
Внезапно, среди бела дня,
Любовь, подобная аркану,
Вдруг заарканила меня!
Душа то полная туману,
То светит радугою дня.

Могучая весна
Сны о весне ей отоснились, —
Теперь пришла ее пора:
Цветы на иве распустились,
Как будто бы из серебра.

Водою полой, крутолобой
Весна зиме на смену мчит.
А ну-ка, облако, попробуй
Закрыть палящие лучи!

Вот и подснежники пробились,
Крича снегам:
— Настал наш час!
Чтоб мы под солнцем распустились,
Вы влагой станете для нас!

Водою полой, крутолобой
Весна зиме на смену мчит.
А ну-ка, облако, попробуй
Закрыть палящие лучи!

Там, где на склоне гор лесистом
Зимой сугробы залегли,
Ручьи запели голосисто
И вниз, играя, потекли.

Водою полой, крутолобой
Весна зиме на смену мчит.
А ну-ка, облако, попробуй
Закрыть палящие лучи!

Радуга
О семицветная лента.
Нету тебя красивей!
Раскрой мне скорей секреты
Своей притягательной силы.

Солнце родного края,
В ливень — лучей подкинь-ка
И заискрись, играя,
Словно любимой косынка.

Вытканная как будто, —
Радуга,
Дочка лета,
Как над Кремлем салюты, —
Вот ты какого цвета!

* * *
Тополя судьбу читая
По коре его щербатой,
Весь морщинами изрытый,
Вспоминаю лоб отца.
Жизнь его была несладкой,
Несчастливой, небогатой, —
Потому в морщине каждой
Скрыта тайна мудреца.

Миллионы насекомых
Улетающего лета
В шрамы тополя забьются,
Где зимой находят кров.
Молодые люди часто
Ищут мудрости, совета
У седых, видавших много
В этой жизни стариков.

* * *
Восседал он очень важно
На посту своем высоком,
Был порой подобен тигру, —
Часто злился невпопад.
Сверху вниз на подчиненных
Он глядел орлиным оком,
И его все за спиною
Называли «бюрократ».

Он министром был когда-то,
Но затем его сместили,
Дали должность чуть пониже,
Сократили власти век.
Вместе с ним потом однажды
У друзей мы общих были —
Был он весел и доволен,
Как обычный человек…

* * *
Быт городской
Порою нестерпим, —
Я вспоминаю
Прошлую свободу.
Где овцы
Тихо бродят по степи,
Как звезды
По ночному небосводу…

Подарок с градом
За смородиною черной
В дальний лес пойти собрался,
Но пока я собирался,
Разразился крупный град.
От его могучей силы
След потом в лесу остался:
Ягоды, что сбило градом,
Словно бусинки блестят.

Жалко мне — добро погибло,
На кустах повсюду пусто.
Зрели ягоды на ветке,
Чтобы кто-нибудь собрал.
А теперь глядят из града,
Как глаза коровьи, грустно,
Словно тихо вопрошают:
— Где ж ты долго пропадал?

Я вчера, чтоб вы дозрели,
Говорил: «Дозрейте за день».
Вышел я из дома утром,
На рассвете в аккурат.
Всю дорогу торопился,
Чтоб остаться не в накладе,
Но никак не мог подумать
Про нежданный этот град.

Полосами тучи ходят
И не все подряд сбивая
И, примерно так подумав,
Стал я шарить меж кустов.
Ливень несся, как лавина,
Лапы лиственниц ломая,
Вся смородина нагая —
Без плодов и без листов.

Огорчился я немного,
Постоял чуток, вздыхая,
И поплелся я обратно,
Гулко ведрами гремя.
А навстречу мне старушка
Шла, от старости седая,
Как из времени былого,
Тоже с ведрами двумя.

Увидав, остановилась,
Отдышалась и сказала:
— В чаще леса страшновато,
И, услышав шорох твой,
Я навстречу повернула,
Вот тебя и повстречала.
Что ж ты с ведрами пустыми
Возвращаешься домой?

— Делать нечего, — ответил, —
Все кругом побито градом,
И смородина на солнце
Ярко кучками блестит…
— Да, я слышала недавно,
Гром гремел, как будто рядом,
Но давай еще посмотрим,
Что за ягода на вид…

Раз она на мху зеленом,
Может быть, не вся побилась,
Если с градом вперемешку
И блестит, как горстки бус,
Может быть, и уцелела,
Может быть, и сохранилась,
Так давай-ка возвратимся
И попробуем на вкус…

И она взяла в ладони
Охлажденных ягод спелых
И воскликнула с улыбкой:
Нам с тобою повезло!
Это небо потрудилось,
Это небо захотело,
Чтобы, старой и согбенной,
Было мне не тяжело.

Что же ты стоишь на месте,
Словно в брюках деревянных?!
Посмотри-ка, не растаял
Весь под ягодами град.
Так давай быстрее ведра, —
Вся смородина сохранна,
Не ленись, ладонью черпай,
Всю бери ее подряд!

И наполнили мы ведра —
Оглянуться не успели…
Над костром, от дыма черный,
Брызжет чайник кипятком.
И на луг, цветами шитый,
Мы вдвоем обедать сели.
Угощал ее я чаем
И пахучим шашлыком.

И она разговорилась, —
Вспоминала горных духов, —
Землю-Мать, а также Небо,
Грозовые облака.
Часто град благодарила —
Пожалел ее, старуху, —
И людей звала отведать
И питья, и шашлыка…

И, задумавшись немного,
Словно вспоминая что-то,
Мне поведала о муже —
Чуть однажды не пропал:
Как-то раз в тайгу глухую
Он поехал на охоту
И меж двух глубоких речек
В наводнение попал…
Только он не растерялся —
Приглядел в лесу лесину:
Из поваленного древа
Наспех лодку смастерил.
Мог бы там застрять надолго
Или вовсе в волнах сгинуть,
Но на этой утлой лодке
От воды большой уплыл.

Небо милует послушных
И карает непослушных,
И поэтому издревле
Наши предки говорят:
— В лес пришел — смолой питайся,
Гостем в юрту — мясо кушай,
Лишь не надо торопиться
И сворачивать назад…
…В стужу лютую спускаясь
В погреб, сумрачный и темный,
Я свежо и неизменно
Вспоминаю о былом.
И несу подарок града
В банке, влажной и огромной,
К поспевающему чаю
Прямо в свой уютный дом.

Я несу подарок града
И старушку вспоминаю,
И доныне, как живая,
Предо мной она стоит.
Как туман она, седая,
Из минувшего всплывает
И «Не надо торопиться
В каждом деле», говорит…

Камешки в воде
Поэма
I
Вот и вспомнилось мне снова,
Как в далеком далеке
Под ногами вороного
Блещут камешки в реке.

Я впервые их увидел
В те года, когда был мал.
Каждый раз, из юрты выйдя,
Помню, в камешки играл.

То «ягнята», то «собаки»,
Обретая бытие,
Оживлялись в сайзанаке[2],
Детство радуя мое.

Камешки светлее мела
Я иным предпочитал, —
Каждый раз «ягняток» белых
В юрту кучами таскал.
Но отец внушенье сделал.
В речку брось их, говорит,
От «ягняток» этих белых
Грудь у матери болит…
Думал я, заснуть не в силе
«Суеверье, а живет…»
Тихо звезды мне светили
Сквозь округлый дымоход.
И заснул я постепенно
И во сне увидел, как
Возле речки вдохновенно
Вновь играю в сайзанак.
Стаи рыбок проплывают,
Вместе с ними я плыву.
Жаль, что так — увы, — бывает
Лишь во сне — не наяву…

II
Так миновало
Детство у реки.
Смущаться стал
Пред девушкою милой.
И втайне для нее писал стихи
Она любовь
Мне в сердце заронила.
Ее глаза
Светили мне везде,
Они всегда
Стояли предо мною,
Напоминали камешки в воде,
Прикрытые
Прозрачною волною.
Свиданье я
Назначил у реки,
Чтоб взять себе
В союзники природу,
Мы были с ней
Близки и далеки.
Робели мы,
В ночную глядя воду.

И вдруг взялись мы
В камешки играть,
И робость и стеснение забыли.
Смех и слова
Вернулись к нам опять —
Мы о любви своей
Заговорили…

III
В свой родимый аал
Я с семьей прилетел.
В юрту близких собрал,
Веселился и пел:
«Вода речная, ключевая,
Куда течешь ты вдалеке?
А ты, невеста, дочь чужая,
Что моешь волосы в реке?

Среди камней, эх, круглобоких
Не сыщешь схожих, может быть.
Невест желанных, чернооких
Как друг от друга отличить?»

Житель города, ты
Хочешь в горы опять.
Нет желанней мечты —
На коне проскакать!

Конь летучий меня
За отарами мчит:
Блещут звезды, звеня,
Свежий ветер свистит.
Камни пулей летят
Из-под звонких копыт,
Только искры блестят,
Песня в небо летит.
Алым брызнет восток,
Вспыхнет яркая синь.
Лишь копыта — цок-цок
Да уздечка — дзинь-дзинь.
Ручейками окрест
Все запело кругом.
Утра звонкий оркестр
С колыбели знаком…

IV
В путь обратный
Собралась семья.
Что-то стал пиджак тяжеловатый…
— Что в кармане? —
Удивился я.
— Положила камешков туда ты?
Улыбнулась дочка Сайзана:
— Пригодятся нам они, быть может… —
Я-то знал, что дома их она
В маленький аквариум положит.
Сайзане
Прибавилось забот:
То «котята»,
То «златые рыбки».
Весело семья моя живет, —
Часа не проходит без улыбки.

О реке грустя родной, своей,
Я, живущий в городе столичном.
Очень научить хочу детей:
Радость есть
И в камешке обычном…

Радость

* * *
Моя душа — в стихах отражена.
Подобна нежной радуге она.
Сто ручейков веселых в ней журчат,
И тысячи мелодий в ней звучат.

Поэзия — с неведомым родство,
И божество мое, и колдовство!
И ввысь поднимет — и вернет на твердь,
Облегчит боль — и отодвинет смерть.

* * *
Дождь проливной застал меня в пути,
А где в степи укрытие найти?
Я вдаль глядел,
Промокший, бесприютный,
А впереди — ни дерева, ни юрты.
Я степь винил — за то, что велика,
Дорогу клял — за то, что далека,
Судьбу ругал — за вечер, зря убитый.
А надо бы себя — за плащ забытый.

* * *
Голос ребенка —
Как эхо в душе отзовется.
Сколько добра и надежды в ребячьих глазах!
Мы улыбаемся,
Если ребенок смеется,
Мы огорчаемся,
Если ребенок в слезах.

Верьте ему!
Относитесь к нему, словно к чуду!
Ваше доверие он никогда не предаст.
Голос ребенка
Пускай нам сопутствует всюду,
Нашей смятенной душе заблудиться не даст.

* * *
Скоро-скоро токовать
Будут глухари.
На полянах распевать
Будут до зари.
Снег не держится уже на ветвях тугих —
Соки будущей весны колобродят в них.

Ветер свищет по лесам,
Будит тишину,
А того не знает сам,
Что несет весну.
Все в природе будет петь, оживать, звучать.
Дай-ка, сердце, песню мне — не хочу молчать!

* * *
Много истин проверено мной на веку:
Неподкованный конь —
Упадет на скаку.
И красавице лживой любовь доверять —
Все равно, что и зренье, и слух потерять.

* * *
Вечереет.
Над ущельем
Опустилась тишина.
А на кой мне черт ущелье,
Если милая — одна?

Переправа
лунным светом
До утра освещена.
А на кой мне черт все это,
Если милая одна!

* * *
Суета — что ветер-непоседа,
С ней никак не клеится беседа.
А ведь я в хорошем настроенье
Мог острить в приливе вдохновенья.
Мысль ловил я прямо на лету.

Мудрость исключает суету.

Суетясь, мы многое теряем,
Друг у друга время отнимаем.
Как ты горько, позднее прозренье!
А ведь жизнь — достойна удивленья,
И к тому же — не у всех долга…

Суета и мудрость — два врага.

* * *
Ах, как ладно иноходец мой ходил!
Потерял я иноходца, упустил.
И отныне у моих печальных уст
Одинокий заливается хомус[3].

От меня моя любимая ушла —
Видно, более достойного нашла.
И, тоску свою сердечную тая,
Увлекаться хоомеем[4] начал я.

А ведь если б я коня не потерял, —
Никогда бы на хомусе не играл.
Не расстался бы я с девушкой своей,
Я бы петь не научился хоомей!

* * *
Бежит по снегу красная лиса,
Еще чуть-чуть — и скроется в леса.
И я, войдя в азарт, бегу за ней —
Вот будет воротник жене моей!
«Хороший ей подарок принесу!» —
Так думал я,
На мушку взяв лису.

«Бах!» — и уже
К добыче я спешу.
Но… никакой лисы не нахожу.
Не может быть!
Неужто врут глаза?
Ведь только-только тут была лиса.

То был бурьян…
Я, огорченный, сник.
Его-то принял я за воротник!
Ведь ежели глядеть издалека.
Он впрямь имеет вид воротника.

И вот стою,
Виновный без вины.
Как хорошо, что рядом нет жены —
Корить бы обязательно взялась!
Гляди, какая модница нашлась!
Нет, женушка, не выйдет!
И пока
Сиди-ка дома.
Без воротника.

Сонеты

* * *
Прими в подарок эту пиалу.
Любимая! Не будь ко мне сурова!
Я — гость на вашем свадебном пиру
И о любви не пророню ни слова.

Я буду петь на свадьбе хоомей,
Чтоб не узнал никто, как я тоскую.
А ты кумыса дли гостей налей
В ту пиалу небесно-голубую.

В ней есть особый смысл для нас двоих.
Когда-нибудь, я верю, день настанет —
Она коснется нежных губ твоих
И образ мой перед тобой предстанет.

Храни ее, в кочевьях не разбей —
Та пиала полна любви моей.

* * *
Не молод я, и ты не молода,
И все-таки, на годы невзирая,
Тебя к другим ревную иногда.
Прости меня за это, дорогая!

Когда уходишь ты, то всякий раз,
Как юноша, я полон ожиданья.
Вокруг немало любопытных глаз —
Как уберечь тебя от их вниманья?

Еще не умер в сердце у меня
Тот зов любви, пленительный и светлый.
Я полон нежной страсти и огня,
Способного зажечь огонь ответный.

От ревности бунтует в жилах кровь.
Без этого — немыслима любовь.

* * *
За горы скрылся Лотос, и вослед
Взошла Луна — красавица ночная,
Торжественный и нежный млечный свет
Во тьму ночных озер переливая.

Девической стыдливости полна.
Она была спокойна и прекрасна.
Неслышная озерная волна
Ласкала тело лунное бесстрастно.

Как будто бы желая встречи, — вновь
Подкрадывался Лотос осторожно.
Была неразделенной их любовь,
И встретиться им было невозможно.

Вот так и мы — глядим друг другу вслед,
Друг с другом встречи ждем, а встречи — нет.

* * *
Приснилось мне: без шубы я остался,
Что будто б унесла ее пурга.
И сон, представьте, вещим оказался:
К утру, пока я спал, — сошли снега.

Скворец приснился — тоже к перемене:
Проснулся я под птичий пересвист.
Еще чуть-чуть — и на моей сирени
Проклюнется, как птенчик, первый лист.

Да, сон был в руку. А в мои-то годы —
Вы скажете — как можно верить в сны?
И все-таки поэт — дитя природы,
Одни и те же чувства им даны.

И кто посмеет возразить поэту:
Хороший сон — к хорошему сонету!

* * *
Ты не брани меня, мой милый друг,
А дай душе моей отдохновенье.
Гляди — снежинки падают вокруг,
И мне тепло от их прикосновенья.

Дай руку мне! И глаз своих не прячь.
Меж нами — снег, но это не преграда
Не надо слов, молчанье — лучший врач,
И хорошо, что ты со мною рядом.

* * *
Я недруга сегодня повстречал
И целый день одни упреки слушал.
Лишь только ты поймешь мою печаль
И нежной лаской отогреешь душу.

День прояснится скоро.
Снег пройдет.
И рана в сердце тоже заживет.

* * *
Еще вчера вовсю цвели луга.
Еще вчера река волной играла.
вот уж по реке плывет шуга —
Опять зима врасплох меня застала.

Год целый незаметно пролетел,
А жизнь идет — она не бесконечна.
Я многое не сделал, не успел,
Ах, до чего ты, молодость, беспечна!

Кричит младенец, в мир земной входя,
Он в этом мире утвердиться хочет.
А мать его — вчерашнее дитя —
Над ним уже no-взрослому хлопочет.

Как много надо времени, чтоб я
Сумел постичь всю мудрость бытия.

* * *
Горел закат на лиственницах пышно,
Звенел ручей, — а дело шло к зиме.
Снега младые падали неслышно,
Почти мгновенно тая на земле.

Казалось, вся природа затихала,
Осенней наслаждаясь тишиной.
Лишь стая стройных лиственниц пылала,
Красуясь рыжей хвоей кружевной.

Они расстаться с летом не спешили,
Храня красу последнюю свою.
И корни их тянулись, словно жилы,
Поверх земли — к звенящему ручью,

Чтоб перед тем, как зимним сном забыться,
Последний раз живой воды напиться.

* * *
Когда-то я вставал до пенья птиц
И в горы шел, росой умывшись ранней.
Там на лугу мой конь любил пастись,
Он звал меня в дорогу звонким ржаньем.

Теперь встаю с будильником, как все.
И раз, в степи ночуя, заблудился
И потерял коня. А он в овсе
Бродил — и никуда не торопился.

И вот опять вернулся я к горам,
Чтобы побыть наедине с природой.
Как прежде, просыпаюсь в птичью рань.
Душа простором дышит и свободой.

И вновь природа-мать меня ласкает,
А верный конь — в дорогу увлекает!
Собака выла за окном всю ночь,
И я уснуть не мог, как ни пытался.
Помочь бы ей, но чем я мог помочь?
Дал хлеба — хлеб нетронутым остался.

Быть может, для охоты не годна —
Не та сноровка? старость подкосила?
И вот теперь оставлена одна —
За сторожа, чтоб пользу приносила?

Но нет! — она на помощь нас звала.
На чуткость человечью уповая.
В ту ночь ее хозяйка умерла,
Хозяйка умерла глухонемая!

И горько мне, что я, имея слух,
Беду не понял — оказался глух.
* * *
Едва родившись, первый луч рассвета
Несмелым блеском степи золотит.
Верблюд весною; дожидаясь лета,
С тоской на сопки голые глядят.

Там, из-за сопок, солнце закрывая,
Неся в себе запас небесных вод,
Густеющая туча грозовая,
Как сытая верблюдица, плывет.

Им целый год — обоим — лето снится.
Скорей бы, что ли!
Сколько можно ждать!
Одна мечтает, где бы ей пролиться,
Другой мечтает виду отыскать.

Одни лишь я, любовь в душе лелея,
Совсем не знаю, что мне делать с него.

* * *
Мне с детских лет знакомо это счастье
Быстрее ветра мчаться на коне.
Мой иноходец звездно-пестрой масти —
Сын лучшей кобылицы в табуне.

Его обходят волки стороною,
Сверкнув трусливо огоньками глаз.
Мы мчим вперед дорогою степною,
И только песня обгоняет нас!

Летит мой конь, едва земли касаясь,
Летит туда, где милая моя…
Ведь как-никак — из тысячи красавиц
Ее одну в невесты выбрал я.

Но ведь и я, невеста подтвердит,
Из тысячи — один такой джигит!

Монгун-Тайгинские[5] зарисовки
1

Буря ночью разыгралась,
В юрту теплую прокралась
И сгустила тьму.

Воет пес — он в юрту хочет.
Даже псу в такие ночи
Худо одному.

Заходи, дружок сердечный!
Там, снаружи, — ад кромешный,
Не видать ни зги.

Будет нам вдвоем уютней,
Переждем с тобою в юрте
Гнев Монгун-Тайги.

Вон гуляет як на воле,
Он всегда и всем доволен,
Яка греет шерсть.

У него большой желудок,
И в любое время суток
Яку надо есть.

Пощади его, природа!
Поутихни, непогода,
Жгучая пурга.

Чу! Услышала, смирилась
И сменила: гнев на милость,
О Монгун-Тайга!

И могучие вершины
Серебром — в небесной сини
Засияли вдруг.

Видно, вдоволь порезвилась
И под утро спохватилась.
То-то, милый друг.

Да и мне — не век таиться,
В теплой юрте хорониться,
Будто от врага.

Все же нет милее края!
Вот ведь ты у нас какая,
О Монгун-Тайга!

2.
Скрылись в норах тарбаганы[6]
От орлиных зорких глаз.
Над вершинными снегами
Солнце выплывет сейчас.

Для проворных куропаток,
Прилетающих сюда,
И под снегом — свеж и сладок —
Корм находится всегда.

Здесь кочуют козероги —
Тоже ищут вкусный корм.
Им знакомы все дороги,
Каждый камушек знаком.

Здесь простором и свободой
Дышат горы и леса.
Первозданная природа,
Первозданная краса!

Недалече —
Всем известный
Край Алтая золотой.
Там красивые невесты —
Жаль, что я не холостой.

Горы – ниже,
Степи — ближе.
Бесконечностью маня,
Приглашает стать на лыжи
Хархираайская лыжня.

Цаган-Нур блистает
Черным золотом в ночи,
Звезды в водах отражает,
Где их больше —
Различи!
Здесь аржаны, не смолкая,
Льют, — едва сойдут снега.
Вот ведь славная какая
Ты у нас, Монун-Тайга!
3
То степь, то горы на моем пути —
И степь, и горы должен я пройти.
И как бы ни был долог этот путь.
Его преодолею как-нибудь.

Последний луч закатный догорел,
А я еще в пути, Моген-Бурен[7].
И, чтоб приблизить встречи нашей час,
На всякий случай песню я припас.

И запою! Ей-богу, запою!
Про край родимый и про степь мою.
Про камни Тоолайты и Бюре
И про сарлыков чутких на горе.
А ну-ка, мой конек, поторопись!
Уж в небе звезды ранние зажглись,
И рядом, звездным россыпям сродни,
Монгольских юрт вечерние огни.

И вот передо мной — Монгун-Тайга, Ее вершин могучие снега.
Здесь все — мое,
Здесь дышится легко!
…Моген-Бурен уже недалеко.

На стойбище
Сквозь темную, нахмуренную хвою
Просвечивает небо голубое.
Лучом веселым солнце тьму пронзает —
Суровость елей сразу исчезает.
Как всадник на стремительном коне,
Приходит утро ясное ко мне.

Нет, здесь ничто не может измениться
Все те же елки здесь
И те же птицы…
Вот и сегодня на мою стоянку
Синицы прилетели спозаранку.
Спасибо им. Какие молодцы!
Уже с птенцами.
Выросли птенцы.

А это значит —
Скоро будет осень,
Она сюда приходит рано очень:
И стойбище с привычною сноровкой
Заранее готовится к зимовке.
Каким бы терпеливым ни был скот,
Ему хороший надобен уход.

И так — всю жизнь обычная картина:
Стоянка.
Степь.
Жующая скотина.
И сумрачные, видимые еле
Сквозь дождь и снег —
Одни и те же ели,
Свидетели моих суровых дней.
Они мне с каждым годом все родней.

Нам, пастухам,
Обилья слов не надо,
Друг друга понимаем мы по взгляду.
Меж нами не бывает недоверья.
Мы часто молчаливы,
Как деревья,
Как эти ели, что сейчас притихли…
В нас эта молчаливость —
не от них ли?
О сердце!
Понимаешь только ты
Все красноречье этой немоты!

Рассказ отца
— Где рысаки? —
Допытывался бай,
Сверкая в гневе рысьими глазами.
— Ага, молчишь, негодник?
Получай! —
И кнут, свистя, ожег меня, как пламя.

Меня и прежде били.
Но сейчас
Бай проявлял особое старанье.
От боли
искры сыпались из глаз,
И я уже
почти терял сознанье.

А кнут свистел все чаще.
Я терпел,
Уже на жизнь надежды не имея.
И тут — представьте только!—
Я!
Запел!
Я!
Никогда!
Не певший!
Хоомея!

Ко мне метнулась байская жена.
— Да он поет… — дивясь, она сказала.
И тут же воцарилась тишина.
— Пой, мальчик, пой! —
Хозяйка приказала.
Опешил бай
И отступил, смутясь,
Застыл на месте с поднятой рукою.
— Кто так поет, тот неспособен красть.
Оставим лучше мальчика в покое.
Не помню я, чей голос это был,
Чьи руки дали мне воды напиться,
Но помню я, как, задыхаясь, пил
И все никак не мог остановиться.
Еще не веря счастью своему,
Я пел, полуживой, полуубитый.
До сей поры не знаю: почему
Я выбрал песню в качестве защиты?
Я осмелел. Я чувствовал: теперь
Мой хоомей послужит мне спасеньем.
— Не голос, а волшебная свирель, —
Шептались люди бая с удивленьем.
Звенел мой голос,
Силу набирал!
И боль была не властна надо мною:
«За жизнь за всю я крошки не украл! —
Готов поклясться Небом и Землею.
Звени, звени,
мой верный хоомей,
Не оскверни моей души и чести!
И если есть на совести моей
Хоть капля лжи, —
я отрекусь от песни!»
Обычай древний у тувинцев есть,
Его в народе почитают строго:
Сам грозный хан обязан слушать песнь
И, слушая, — поющего не трогать.

Смягчился бай.
Прищурил хитрый глаз,
Уже не в силах на меня сердиться:
— А что, на свадьбе дочери у нас
Такой певец, пожалуй, пригодится!
Не подчиниться баю я не смел,
Он что угодно сделать мог со мною.
И в тот же день
На торе[8] я сидел,
Едва ль не самым главным
гостем тоя[9].

Нет, не прельщен я славою певца.
Но — убеждаюсь,
Жизнь свою итожа,
Что песней
проверяются сердца:
Кто чист душою, —
тот солгать не может.
Я много в жизни подлостей встречал,
Но всякий раз
Я обращался к песне,

И всякий раз мой хоомей звучал
Как гимн
моей
неоскверненной чести!

Теперь, мой сын,
Я прожил жизнь свою.
Я стар и слеп,
и смерть в лицо мне дышит.
Но песню — я тебе передаю!
Ступай и пой!
И пусть тебя услышат.

Перевал Арбайлыг[10]
Легенда

Канула в преданья старина.
Новые настали времена.
А легенда эта все живет,
Помнит и хранит ее народ.

…Ездил как-то раз старик один
На базар далекий,
На чужбину.
Долго по базару он бродил,
Собираясь обменять пушнину.

Наконец,
Уже к исходу дня,
Гордый и довольный сам собою,
Получил он горстку ячменя
За меха роскошные собольи.

На зерно глядел он не дыша.
Завернул в тряпицу аккуратно.
«А и впрямь покупка хороша», —
Размышлял он на пути обратном.

«Скот держать?
А что корысти в нем,
То падеж, то хворь найдет какая…
Ненадежен скот!

А с ячменем
Проживу, забот-хлопот не зная.
Круглый год с едою буду я,
А весною — вновь ячмень посею.
Будет сытой вся моя семья,
В дом придет достаток и веселье».

Радуясь, домой шагал старик,
Он счастливец!
Он богач отныне!
Вскоре перевала он достиг,
Где байса[11] стояла на вершине
«Вдруг начнут обыскивать меня?
Обойти? Но нет другой дороги.
И останусь я без ячменя,
Вот беда!» —
Вздыхал старик в тревоге.
«Где же спрятать?
Может, в кушаке?
Нет, кушак на это не годится.
Стоп!
Не лучше ль будет — в кежеге[12]
Спрятать ту заветную тряпицу?»

Так и сделал.
Ай да хитрый дед!
Все предусмотрел и стал доволен.
Вот байса.
Таможенников — нет.
Наш старик
теперь, как ветер, волен.

Мигом — вниз, подальше от байсы.
Скоро дом!
Старик прибавил шагу.
Тяжесть непривычная косы
В нем будила удаль и отвагу.

Знал ли он,
Что в этот самый миг
За спиною смерть его стояла?
Грянул выстрел.
И упал старик
Прямо на вершине перевала.
Ничего убийцы не нашли,
Гнусное свое свершая дело,
Вороны по гнездам разнесли
На куски растерзанное тело.

Ну, а время незаметно шло.
Не спеша, друг друга дни сменяли.
И зерно ячменное взошло
Там, на безымянном перевале.
Вольный ветер семена срывал,
Разносил вокруг — и сеял снова.
Стал отныне этот перевал
Золотым от хлеба наливного.

Лишь старик не ведал ни о чем.
Где он? — люди так и не узнали.
Не вернулся он в родимый дом,
Впрочем, там его уже не ждали.

Сиро, бедно стала жить семья.
Только жизнь
и в горе продолжалась.
Нет отца —
Остались сыновья.
Кони пали —
Коновязь осталась.

Старший сын поехал на базар.
И, достигнув перевала вскоре,
Не поверил собственным глазам:
Хлебное пред ним шумело море!

Удивленный юноша не знал,
Одолев к вершине путь нелегкий:
Как ячмень попал на перевал,
От жилья людского столь далекий?

Что гадать?
Уже созрел ячмень,
Надо убирать его, пожалуй.
Юноша трудился целый день
И домой вернулся с урожаем.

Скоро знал об этом весь аал,
Удивлялись взрослые и дети.
И один почтенный аксакал
Предложил…
посеять зерна эти.

— Каждый пусть возьмет по пиале,
По одной щепотке — и посеет
Собственный на собственной земле
Хлеб, который будет нам спасеньем!

… С той поры тувинцы хлебь растят.
Сыты все – от мала до велика
Спелые колосья шелестят
На суровых берегах Хемчика.

И любой ребенок и старик
Непременно путнику расскажет
Про ячмень тувинский. И покажет
Перевал с названьем Арбайлыг.

Ала-Белиг[13]
Легенда
В дремучей глуши,
Неприступной глуши,
На пастбище дальнем,
В таежной тиши,
Жил вор.
У него была дочка-шалунья,
Такая проказница и говорунья.

Все видела-слышала-знала она.
Не каждому эта способность дана.
Болтливость девчонки
Не знала предела,
Как будто другого
Ей не было дела.

Не раз и не два
Озабоченный вор
С болтливою дочерью вел разговор
О том, что болтать понапрасну — не след.
Что это приносит не пользу, а вред.

Шалунья
Отцовскому слову внимала,
Кивала, как будто бы все понимала.
Просила простить.
Но минут через пять
Опять начинала отца донимать.

Тогда
Потерявший терпенье отец
Решил проучить свою дочь наконец.
И, действуя точно и наверняка,
Отрезал у дочери… часть языка.
Смирилась проказница.
И замолчала.
И несколько дней откровенно скучала.

Но вот
Как-то раз
В полуночную тьму
Нечаянный гость оказался в дому.
(Тайга велика —
И студеной порой
Подобные гости случались порой.)

Почти до утра
Незнакомец и вор
За чаем горячим вели разговор.
И путник признался,
Что несколько дней
Не может найти он кобылы своей.
— Да, кстати,—
Спросил он, когда рассвело,—
Скажите, какое сегодня число?

— Мы люди лесные,—
Хозяин ответил.—
Ложимся с зарею, встаем на рассвете.
Вон дочка —
Быть может, и знает число,
Да только мне с дочерью — не повезло:

Немая!
Такой ее мать родила…

— Неправда!—
Послышался писк из угла.—
Четвертые-сутки-уже-миновали
С тех пор, как кобылу освежевали,
Ту самую, пегую, с куцым хвостом,
Неужто, отец, ты не помнишь о том?
И ровно неделя — наверняка
С тех пор, как я мучаюсь
Без языка!

«Вот бестия!—
Думал в отчаянье вор.—
Как можно отца выставлять на позор?
Уж точно, мне с дочерью не повезло,
Она загубила мое ремесло».

Ох, как он, наверно,
Жалел в этот миг,
Что ей до конца не отрезал язык!

С тех пор
В неприступной таежной глуши,
Пожалуй, действительно нет ни души.
Лишь вольные ветры
Да птичьи семейства —
Отныне хозяева этого места.

…Давно позабыл ремесло свое вор.
Он к людям вернулся.
И счастье обрел,
Поняв,
Что от правды не скрыться нигде,
Что счастье и хлеб
Добывают в труде.
А местный народ почему-то привык
Звать пастбище это — Ала-Белиг.

Верблюд-скала
Легенда
Шел верблюжий караван
Из богатых южных стран.
Был нелегким этот путь,
Захотелось отдохнуть.

И разлегся караван,
Как горбатый великан.
Целых сорок пять верблюдов —
Вот какой был караван!

Лишь один верблюд, чудак,
Все не мог уснуть никак.
Все о чем-то думал, думал…
Вот какой он был чудак.

То ли —
Больше всех устал,
То ли — очень старым стал,
То ли — торбу с вкусным кормом
Слишком скоро опростал?

А над степью —
Тьма и тишь,
Ничего не разглядишь.
Возле торбы копошилась
Любознательная мышь.

И верблюд не уследил,
Очень мышке досадил…
Он нечаянно
Копытом
Мышке хвостик повредил.
Запищала мышь:
— Болван!
Хоть и с виду великан!
Бестолковый и горбатый,
Неуклюжий истукан!

Удивился наш верблюд:
— Это кто скандалит тут? —
И смеялся долго-долго
Добродушный наш верблюд.

Ну, а мышь ему в ответ:
— Ничего смешного нет!
Ты к тому ж еще и глупый,
Хоть и прожил мною лет!

Я мала,
Но я — хитрей,
Да и разумом сильней.
Если хочешь,
Мы устроим
Состязанье:
Кто умней?

II верблюд сказал:
— Давай!
Да смотри не проиграй.
И любые-прелюбые
Мне условья предлагай!

— Тот, кто солнечный восход
Раньше всех увидит, —
Тот
В цикле летоисчисленья
Место первое займет.

И, не медля,
В норку — скок!
А верблюд?
Он тоже лег,
И притом —
Хвостом на запад,
Головою — на восток.

Через несколько минут
Безмятежно спал верблюд.
Это был весьма почтенный
И доверчивый Верблюд.

Ну, а мышка не спала,
Мышка хитрая была.
Эта серая плутовка
С детства так себя вела.

У верблюда на горбу
Прилегла —
И ни гугу.
Так до самого рассвета
Пролежала на горбу.

Лишь затеплилась заря,
Мышка пискнула:
— Ура! —
Так что первенство досталось
Ей, короче говоря.

И, увидев тот обман,
Так и замер караван.
И скалою обернулся
Весь верблюжий караван.
Знает каждый —
Стар и млад, —
Что который век подряд
В цикле летоисчисленья
Мыши первыми стоят.

….Если будете в Туве,
Подойдите к той скале.
Краше скал
И величавей
Не встречал я на земле!


Перевод с тувинского
Николая Карпова и Татьяны Веселовой
Издательство «Современник», Москва, 1986 год.

[1] Аал — тувинская деревня.

[2] Сайзанак — тувинская театрализованная игра в камешки, отражающая быт чабанов.

[3] Хомус - тувинский музыкальный

[4] Хоомей - своеобразное горловое пение.

[5] Буквально – Серебряная тайга

[6]

[7]More п-Б у р е н — название местности.

[8] Тор — почетное место в юрте.

[9] Той — торжество.

[10] Арбайлыг — ячменный

[11]

[12]

[13] Букв. с пегой кобылой.