Глава четырнадцатая

…Каждую ночь снился Мангыру чейзену Ажикай, чье бо­гатство представлялось ему высшей степенью человеческого счастья.
Именно теперь, когда все его планы и помыслы были устремлены к Ажикаю, тот, кто мог бы помочь их осущест­влению,— Опай чалан что-то охладел к чейзену, стал отда­ляться от него. Несколько попыток уговорить Опая съездить к высокому родственнику сорвались.
— Хорошо бы побывать у бээзи,— намекал Мангыр,— да времени нет…
— Если чейзену некогда, откуда у бээзи время найдется,— говорил чалан.
Жена чалана больнее наступала на мозоль:
— Ончатпа все уши прожужжала: съездим да съездим к дяде. Так и лето прошло… Ничего, поженятся наши дети, наездятся куда захотят. И нам руки развяжут.
Яснее не скажешь!
— В наш аал пожалуйте, — юлил чейзен.— Ончатпа обя­зательно пусть приезжает. Нельзя же за все лето ни разу не заглянуть, чаю не попить… Живем-то — водой доплеснуть можно!
— Как дочка скажет,— уклонялся от прямого ответа Опай.
— Ждем вас,— чуть ли не умолял Мангыр, только бы уговорить строптивого друга.— Чудурук тоже нам покоя не дает, что вы не едете.
До недавнего времени отношения между старыми друзьями были прочнее зимнего льда на Улуг-Хеме — хоть «тысячи вороных» Ажикая по нему тысячу раз прогоняй. Теперь же лед их дружбы подтаял, совсем истончился из-­за выходки Чудурукпая. По такому ледку и через осенний Элегест не всякий рискнет перейти — того и гляди прова­лишься.
Гости приехали, когда Мангыр потерял всякую на­дежду дождаться их. Он сам принял поводья коней, сам ухаживал за гостями, оказывая самые высокие знаки вни­мания.
Острые ножи кромсали жирное мясо, серебряные чарки то и дело наполнялись прохладной аракой. Притворяясь пьяным, чейзен болтал без умолку, пел, пытаясь развязать гостям языки.
Опай чалан, хоть и захмелел, держался настороже, словно старый волк, не раз попадавший в капкан. Это у себя в аале он щедро разбрасывал слова, будто листья в листопад. Те­перь же помалкивал. Умел, хитрец, когда надо, держать се­бя в руках. Жена и дочь шли точно по его следу.
Беспокойство не оставляло Мангыра чейзена: неужто опять сорвется?
Выручила жена:
— Чудурук! Съездили бы вы с Ончатпой к теткам. Что вы будете сторожить уста пожилых людей? Пусть Ончатпа посмотрит игры и забавы нашей молодежи.
Ох как нужно было спровадить детей! Надо было, чтоб они посмотрели в лицо друг другу наедине. Надо было и на людях им показаться вместе. После этого Чудурукпаю стало бы труднее изворачиваться.
Глядя на молодых людей, одетых в шелка и едущих на стройных гнедых конях, парни из богатых семей вздыха­ли по дочке Опая чалана, парни победнее восторженно пя­лили на нее глаза, как на нечто недостижимое, недося­гаемое.
Чудурукпай привез Ончатпу в аал старшей тетки. Ну и переполох поднялся! Разве что младенцы в люльках не проявили к знатной гостье должного внимания. Остальные с ног сбились, не зная, чем только угодить ей — дочери оюннаровского богача, племяннице самого Ажикая.
Ончатпа держалась просто, но с достоинством, не кичась своей знатностью и не унижая хозяев. Приняв от тетки Чудурукпая пиалу с аракой, едва касалась губами и протягивала старшим по возрасту, но сидевшим ниже ее:
— Пожалуйста, отведайте уважительного напитка… Без уговоров взялась за балалайку, играла на хомусе. Касались ее тонкие длинные глальцы струн дошпулуура или язычка хомуса,— тут же рождалась чудесная мелодия, ли­лись звуки, словно родник журчал.
— Перезабыла все,— не без кокетства вздыхала Ончат­па, и все хором начинали ее просить:
— Оош! Поиграйте еще!
Снова звенели струны. Снова мелодично журчал хомус.
Было в Ончатпе столько открытой доверительности, не­принужденности, что всех она расположила к себе. Тетка, позабыв о своих страхах и сомнениях — никогда не бывало у нее такой именитой гостьи! — чуть не плакала, когда Чудурукпай решил ехать дальше.
— Неужели в моей юрте не переночуете?
У парня были свой расчеты, и он не поддался ни на какие уговоры.
— Надо у всей родни побывать…
— Ждем вас на обратном пути,— наказывала тетка.— Одну ночь обязательно у нас проведете. Смотри, Чудурук, плохо тебе будет, если у других сестер останетесь. Я стар­шая!..
Ончатпа слегка опьянела от выпитой араки. Ей было при­ятно внимание родственников Чудурукпая. Она не замечала или только делала вид, что не замечает боязливой насторо­женности своего юного спутника, определенного ей в мужья, и резвилась вовсю. Едва они приближались к чьему-нибудь аалу, Ончатпа горячила коня, будоража выбегающих навстречу собак, затягивала песню, веселилась, выказывая неуемный свой характер.
Не поев и не отведав,
Разве пообедаешь?
Не галопом и не рысью
Далеко уедешь ли? —
звонко пела она.
Побывали еще у двух теток Чудурукпая, но и там, «не по­ев и не отведав», не задержались и тем же вечером воро­тились домой.
На обратном пути они раскалили копыта коней. Держась поодаль, Чудурукпай не мог не любоваться искусной наездни­цей. Она умело меняла ход коня, и конь послушно повиповался ей. Ветер развевал полы ее халата. Тонкая талия Ончатпы изгибалась в такт бегу скакуна. Между лопатками вздрагивали тяжелые черные косы с вплетенными в них мас­сивными украшениями.
Теперь Чудурукпай нарочно сдержи­вал своего гнедого, чтобы наслаждаться красотой молодой женщины. Казалось, она полностью овладела его сердцем, но он гнал от себя сладостные чувства, чтобы не поддаться им, не забыться, не оказаться в плену.
У Ончатпы хватило благоразумия придержать коня, когда они приблизились к аалу Мангыра чейзена. Ни к чему было дразнить собак, поднимать шум. Чудурукпай поравнялся с нею.
Увидев их — рядышком едут! — Мангыр с женой порадо­вались втайне: теперь-то, может, сладилось у них… За то время, что свели их, курица и яйцо снесет, и цыпленка вы­сидит.
Назавтра гости уехали. Чудурукпая отправили провожать их. По наивным предположениям родителей он должен был долго пробыть у них, показать родне невесты силу и способ­ности жениха. Как бы не так! Дня через три заявился, и пой­ми, где он был: то ли у будущей жены, то ли просто по аалам шатался.
— Ну, что? — спросил отец.
— Ончатпа сказала, чтобы я подождал. Она вроде стес­няется   меньшого   по возрасту,— ошарашил   Чудурукпай.
Довести бы его, непутевого, до ума, да горячая пора подошла — не до сына. Долги с людей собирать, плату за поль­зование скотом взыскивать, кайгалов и охотников отправ­лять — ни днем, ни ночью покоя нет. В этот год Мангыр на­думал послать охотников много больше прежнего, построить несколько сушилок для пантов. Купцов в округе поубави­лось. Когда, как не теперь, заняться пантами? Мангыр, ко­нечно, не Ажикай, но кое-что и ему может перепасть. Панты и пушнина — чистое золото, только что не звенит.
Ни с того ни с сего вспомнился чейзену Хорек бошка. Должно быть, из-за той сумы серебра вспомнился, черт бы его побрал. Ну, бошка теперь далеко. Пятый месяц был, когда он уехал, а уже девятый идет. За это время чего не случи­лось. Может, и костей от него не осталось. Вообще бошка не такой уж плохой человечишка, полезный даже. Собирая подати, своего чейзена не забывал, услужливый…
Лай собак смешал его мысли. Невдалеке послышался конский топот. Мангыр вышел из юрты.
В аал въезжал человек на кауром коне, не думая даже сдерживать его. Собаки, поджав хвосты, удрали за юрту. Что за наглец? Мангыр сощурил узкие глаза, вгляделся. Ехал чиновник — на шапке поблескивал шарик. Должно быть, из хошунного управления. Какого бы звания ни был, его полагалось встретить достойно.
Мангыр вернулся в юрту, надел шапку с синим шариком, сдвинул ее на лоб и, поудобнее подобрав под себя ноги, уселся на почетном месте. Весь вид его говорил: нет в округе чиновника старше и важнее меня.
Отворилась дверь, и на пороге остановился, подбоченясь, чиновник такого же, как сам Мангыр, звания, с синим ша­риком на шапке, сдвинутой на лоб.
Нет, глаза не обманывали. Это был он…
Медленно поднявшись, Мангыр протянул руки для при­ветствия:
— Пожалуйте… Присаживайтесь…
Вошедший все же взялся за руки Мангыра снизу, с уважением.
— Спешу, господин… На войне не знал ни отдыха, ни покоя рядом со смертью. Тороплюсь домой. Не мог я, чей­зен по званию, проехать мимо юрты такого же чейзена. Поговорим после.
Он быстро вышел из юрты, вскочил на коня и помчал вверх по Барыку.
Из пятерых уехавших на войну под Кобдо вернулись чет­веро. Хорек бошка за героизм был пожалован званием чей­зена. Старик Сульдем — это стало известно в тот же день, — тяжелораненный, остался в Кобдо, и никто не знал, жив он или мертв.
У Мангыра голова шла кругом. В долине Барыка, одним с ним воздухом той же реки стал дышать Хорек… чейзен.
В одной конуре двум собакам не жить — раздерутся. Вот когда Мангыр понял, что без дружбы с Ажикаем ему ново­явленного чейзена не перешибить, и теперь, больше чем когда-либо, все зависело от непутевого Чудурукпая.