Весна

Чылбак утром вспомнил, — отец вчера жаловался, что кончается уголь, надо бы в лес сходить и заготовить. И тут же вскочил. Для кузнецов без угля нет работы. Без него не обработать даже тонюсенькую проволочку.
Напившись чаю, отец с сыном направились в лес на берег Хемчика.
Снег только что сошел. Вот-вот появятся на деревьях листья и на солнцепеках — первая трава. Хоть и стояла весна ещё “голая”, в лесу было весело и оживленно. Лес с жадностью ловил щедрые солнечные лучи весны. Издали слышались крики пролетавших в выси журавлей. Воробьи, сороки и галки, не сбежавшие от лютых морозов зимы, словно радуясь наступлению теплой поры в родном лесу, кричали радостными голосами; стаями пролетали куропатки. Лесные пернатые с удовольствием поклевывали опавшие засохшие ягоды облепихи.
Чылбак сразу заметил, что весенний лес стал праздничным, даже торжественным. Отец с сыном тут же приступили к работе. Они протиснулись в чащу облепихи и стали рубить засохшие толстые стволы. Отец не раз рассказывал сыну, что угли от древесины облепихи — самые лучшие, потому что не прогорают до пепла. Этот кустарник — из твердой породы.
Нарубили целую кучу. Затем выкопали довольно вместительную яму, сложили туда все дрова и подожгли. Нарублен толстые сучья сперва задымились, затем разгорелись. Теперь их ворошить не надо.
— Хорошо, что нет ветра, гореть будут равномерно, — сказал отец и, устроившись неподалеку на пенек, набил таволговую трубку табаком и закурил.
Чылбак направился к Хемчику, который с шумом бежал среди прибрежных зарослей талины. На берегах еще не растаяли льдины, но вода текла свободно. Чылбак прислонился к тополю и засмотрелся на быстрину реки, на окаймляющий ее берега стройный подрост вербы — анай-хаак. Вдруг над его головой что-то затарахтело “трр-рр-рр”. Он вздрогнул и взглянул вверх. Чуть ниже вершины большой пестрый дятел точил свой клюв. Эхо его барабанного стука раздавалось повсюду.
От кипучей деятельности дятла на землю летел мусор, поэтому Чылбак отошел в сторону, чтоб в глаза не попало, а затем напра­вился к ивам. Он долго всматривался в пушистые почки, так смело распустившиеся в еще не теплые дни. Какие они нежные! Пушистые почки были похожи на козлят, привязанных друг к дружке. Мальчик потрогал их пушинки пальцем. Казалось, от малейшего ветерка им станет холодно. Он пригнул к себе тонкие прутья, спрятал пушистых “козлят” в ладони, подносил к губам и грел их дыханием. От них исходил смолистый запах, кружащий голову.
«Милые! До чего вы красивы! Кажется, что вы нежитесь. Обнять бы все и согреть дыханием”, — подумал он. Ласковая улыбка расплылась на его лице. “Анай-Хаак”, — тихо прошептал он. Ему самому показалось, что это слово он произнес слишком громко. Лицо обдало жаром при мысли, что мог кто-то услышать. Девочку в аале повыше Дорт-Терека тоже зовут Анай-Хаак.
Интересно, девчонок обычно зовут Серенмаа, Норжунмаа и так далее, а ее зовут Анай-Хаак. Она и впрямь похожа на анай-хаак — «козлячью иву», — подумал он. Эта девчушка с русыми волосами, черными большими глазами, аккуратным носиком вправду чем-то напоминает пушистые почки-сережки вербы.
Он вспомнил, как ближе к весне гнал овец под крутую горку возле Дорт-Терека. Тогда несколько девчонок катались с горки. Часть на деревянных санках, а некоторые на козьей шкуре. Многие веселым визгом ныряли в сугробы. Чылбак тоже несколько раз скатился на своих войлочных идиках с кожаной подошвой. Немного погодя Анай-Хаак раскричалась:
— Ой, девчонки, снегу набралось!
Со всех сторон набежали подруги. Старшая из них стащила ее обутки, повстряхивала. Девчонка стала стаскивать чулочки из шкурки козленка. Они, видать, здорово намокли. От покрасневших ее ножек шел пар.
— Хоть подолом укрой ножки, простудишься, — запереживала старшая. — Как же теперь надевать мокрое будешь?
Чылбак снял с себя мягкий и теплый шарф — подарок старшей сестры из Кызыла, протянул девчонке и сказал:
— На, заверни ноги, не то заболеешь. Только разрезать бы пополам, да нечем.
— Как же можно портить такую добротную вещь! — сказала одна из девочек. — На вот, заверни им одну ногу, — и подала платок, который сняла с шеи.
— Теперь-то твоим ногам ничего не страшно, Анай-Хаак — сказала та, старшая, и добавила: — А мальчик очень заботливый, не пожалел красивый шарф.
Хотя Анай-Хаак ничего и не произнесла, но ее большие черные глаза выражали беспредельную благодарность. После этого случая девочка при встрече всегда смущенно улыбалась. С этими воспоминаниями Чылбак отправился обратно к отцу.
— Папа, почему иву прозвали анай-хаак? – спросил он, подойдя к нему.
Дарган-оол внимательно посмотрел в глаза сына, заметил ямочку на щеке, которая непременно появлялась, как у девчонки когда он чуточку улыбался, и лукаво спросил:
– Которую Анай-Хаак ты имеешь в виду, сынок: дочь Сайын-оола из верхнего аала или у вербы в лесу Хемчика?
Лицо Чылбака раскраснелось еще пуще.
– Да вон же, папа, — и он показал в сторону густо поросшей талины.
Отец заметил, что весеннее пробуждение природы коснулось души парнишки. Что же, сыну скоро тринадцать. Успокоительно произнес:
— Анай-хаак — кустарник красивый, верба. Не зря и юность, и весну люди сравнивают с нею. А почки ее похожи на козлят. Я же анай-хаак воспринимаю как улыбку весны. Когда смотришь на них, они как будто улыбаются тебе.
“Анай-хаак — улыбка весны. Скажет же папа!” — думал Чылбак. Когда он вновь посмотрел на вербы возле реки, то они словно улыбнулись и позвали его.
— Угли готовы, давай скорее потушим, — сказал отец и направился с ведром к реке.
Чылбак тоже взял ведро и последовал за отцом. На лице его продолжала сиять улыбка, подаренная анай-хаак.
2.
Весна на берегу Хемчика вступила в свои права. Таяли даже рваные клочья снега, спрятавшиеся в тени: снеговая вода заполняла луговые овраги, превратившись в затончики и озерки. Повсюду выступила зелень, растянувшийся вдоль речки Ак луг стал похож на разостланный ковер. На деревьях показались листочки. На лес будто накинули светло-зеленый тонкий шелк. Наступало время торжества зеленого цвета.
Как раз в это время в аалах вдоль Хемчика ждали большого ветра. До обеда стояла прекрасная погода. Затем над Кызыл-Тайгой показались тучи, они постепенно расползлись и накрыли все небо. Солнце исчезло, стало пасмурно, небольшой ветерок кружил остатки сухой листвы и подсохшие кусочки навоза. Повыше, по дороге за Дорт-Тереком, виднелись вихри. Свое приб­лижение предвещал большой ураган.
Под вечер жители аала крепили юрты, прибирали на месте раскиданные вещи и загоняли скот во дворы. Чылбак и Шагдыр- оол загнали ягнят и козлят в зимнюю стайку. Минчей сразу заметила, что в стаде нет комолой буренки, которая должна была вот-вот отелиться. Перед отелом она обязательно уходила в укромное место, поэтому днем за ней пристально наблюдали. И все же она сумела ускользнуть. Минчей всерьез встревожилась, хотела поискать ее, но было поздно: ветер уже разгулялся. Заходил ходуном войлок, отверстие над юртой напоминало мехи. Его накидка-ореге раздувалась, скрипели стропила и решетчатые стены. Привязанная же толстыми волосяными веревками юрта не шевельнулась. Хотя и были надежно закрыты дымоход и полы, стало нечем дышать от пыли. У людей во рту заскрипел песок, на темных лицах блестели лишь глаза.
Ураган утихомирился только к утру. Переживая за корову, Минчей так и не смогла заснуть. Только рассвело, она вскочила и стала собираться на поиски. Чылбак встал вместе с матерью.
— Я знаю, мама, где спряталась Комолая. Наверняка на прошлогоднее место. Она, видимо, отелилась в непролазной чаще возле Чангыс-Дыта — одинокой лиственницы, я сбегаю ней, — сказал Чылбак.
Заметив решительный вид сына, Минчей согласилась. Попив чайку, Чылбак побежал в сторону луга возле Чангыс-Дыта. Взбежав на высокое место, он стал оглядываться вокруг. Перед ним зеленым покрывалом расстилался Кызаа-Шыгы — Узкий луг. Похожие на копны талины возле речки Ак и Кезек-Терек, вступили в самую пору зелени. Чылбак сразу заметил, что в при­вычной для глаза картине чего-то недостает.
– Ой, а где же Чангыс-Дыт, почему его не видно? — Чылбак и сам не заметил, как от удивления произнес эти слова вслух.
Постояв некоторое время, он вдруг помчался, будто что-то его подгоняло. Бедная единственная старая лиственница растянулась вдоль речки Ак у тропы.
Не стало Чангыс-Дыта, который своим видом дополнял прекрасную картину Кызаа-Шыгы, покрытого летом разнотравьем и цветами. Только что появившуюся зелень на его ветках объедали козлята и телята. Чылбак сделал два круга вокруг упавшего дерева. Ночной ураган с корнями выдрал его из земли. Нутро было полое, поэтому ветер так безжалостно расправился с ним. Чылбак трогал руками мягкие ветки, душа его болела. На тополе пропела два-три раза кукушка и улетела к серым тальникам. Чылбаку показалось, что и кукушка тоже взгрустнула. Если бы Чангыс-Дыт один не возвышался над всеми тополями и талинами, его не смог бы одолеть ветер, он мог бы еще несколько лет прос­тоять, радуя глаз пушистыми ветвями. Летом под его ветвями прохлаждались пасущийся скот и люди во время сенокоса, а когда шел дождь, то лучшего спасения в окрестности не найти. В носу Чылбака защипало, на глаза навернулись слезы. Увидев едущего по лугу всадника, Чылбак быстро их утер — как бы не заметили и, оглядываясь на упавшее дерево, подался в чащу.
Он вскоре нашел отелившуюся корову. Комолая угрюмо смотрела на Чылбака, как бы оберегая теленка, пыхтела, пытаясь запугать безрогой головой. По всей видимости, теленок родился еще вчера, у него уже были крепкие ножки, и он насосался молозива так, что вздулся маленький животик.
По дороге к аалу Чылбак дал теленку несколько раз отдохнуть. Когда, наконец, они втроем показались, мать и Шагдыр-oол выбежали навстречу, кинулись к новому жильцу, напрочь забыв про Чылбака, не заметили и его переживаний по поводу сваленного ветром Чангыс-Дыта.
Через некоторое время мать заметила прислонившегося к изгороди сына, молчаливого и отрешенного, с удивлением спросила его:
— Корова боднула тебя, сынок, или устал?
— Нет, мам, Комолая меня никогда не тронет. Бедного Чангыс-Дыта ветром уронило.
Мать вначале не могла понять ничего. Потом вспомнила одинокую лиственницу, под широкими ветвями которой Чылбак любил играть вместе с младшим братом.
— Бедное дерево! Неизвестно, сколько времени простояло оно там, сгнило и постарело, значит. Сильный вчера ураган был.
Шагдыр-оол, как бы разделяя сожаление матери, сказал:
— О Чангыс-Дыте мы так пели:
Посреди зеленого луга
стоит гордая лиственница.
Она щедро раздает свои ласки
всем, кто нуждается в ней.
Эту песню сочинил сам брат. Теперь нет прекрасного дерева. Как жаль.
Заметив, насколько опечален сын гибелью дерева, мать постаралась успокоить его:
— Вы, мальчики, как дедушка ваш, все жалеете: травы, зверей и деревья. Шибко не жалей, сынок, разве в тайге их мало?
– Но в нашей долине оно было единственное, мама. Если бы рядом с ним росли еще другие, — продолжал сожалеть Чылбак.
– Давай в Шеми или Ишкине найдем молодую лиственницу и посадим на место Чангыс-Дыта, — предложил Шагдыр-оол.
По лицу Чылбака было видно, как он обрадовался предложе­нию младшего брата. И дедушка Эдер-Хорек обрадовался затее внуков. Назавтра он взял с собой Чылбака и поехал в Ишкин. Вдвоем они выбрали две крошечные лиственницы. Прежде чем вырыть их, дед исполнил старинный обряд — побрызгал на все четыре стороны молоком из бутылки (он его взял специально для этого), что-то шепча про себя. Посмотрев на него, Чылбак заулыбался.
— Таков старинный обычай, сынок. Сызмальства я усвоил его. Без нужды нельзя вырывать дерево с корнем, ломать растущее, живое дерево, убивать зверей и птиц. Если необходимо это сделать, надо просить об этом разрешения у хозяина земли, даже у самого бога, — пояснил он внуку. — Нет ничего зазорного в том, что я молюсь родной земле, нет ничего у человека святее родной природы.
В перекидные сумы — даалын вместе с землей положили выкопанные деревца и тронулись в путь. К полудню дед с внуком были уже на месте Чангыс-Дыта. Выбирая место для посадки, Чылбак ходил вокруг упавшего дерева, а дед устроился у пенька и принялся курить.
– Погоди, сынок. Если мы эти два меленьких деревца по­садим здесь, будет ли уютно им с ягнятами и козлятами?.. Э-э, лучше посадить их возле аала и хорошенько ухаживать за ними, — предложил он.
— Да, дедушка, надо их посадить поближе, чтобы почаще поливать, иначе эти таежные деревца у нас могут засохнуть, – согласился внук.
Дедушка с внуком поехали в аал.
Они посадили молодые лиственницы возле аала среди густого караганника, чтобы их не достали овцы и козы, не сжевали их нежные листочки. “А когда они подрастут, караганник вокруг них можно выкорчевать, а на освобожденной почве вырастет трава. Будет где сидеть и отдыхать под большими тенистыми деревьями”, — рассуждал старик. Так и решили.
Маленькие таежные деревца начали новую жизнь. Их слабьи корни укрепились и вбирали влагу земли.
 
3.
Помогать друг другу в труде, поддерживать в беде — неписаный закон хемчикских аратов. Эта добрая традиция сложилась исстари. Обработать ли шерсть, убрать ли урожай — все делали вместе. Если даже кто-то сам не может работать, то дает своим лошадей или волов. Эта традиция вошла и в новую жизнь аратов. На арбанных и сумонных собраниях стали поговаривать о совместной работе, о коллективном хозяйстве. Это было веянием нового времени. Главное — араты сами стремились к этому.
Рано утром возле кузницы Дарган-оола у отремонтированных плугов собрались люди. Подгоняли плуги под упряжь. Плужным звон и хозяйственный говор заполнили двор. Парни и девчата веселились, шутили. Они первыми выходят на весенний сев в этом году. В азарте даже клич кликнули по всем арбанам сумона — в кратчайший срок справиться с весенними работами.
Первым решили засеять узкое поле старого деда Курбана за Шагбан-Тереком, затем по очереди — остальные земли.
Враз тронулись с места десяток лошадей, за которыми тащились плуги и бороны. Управляли ими мальчишки. На телегах везли семена в кожаных барбах и мешках. Ими управляли взрослые.
Чылбак на высоком черном коне ехал впереди. У него в руке развевался на утреннем ветру красный флаг. Так решили вчера на арбанном собрании, ведь это их арбан был инициатором раннего сева в этом году.
Дарган-оол ехал на последней телеге среди женщин-поварих. А предпоследняя была загружена съестным и посудой. Дарган-оол сразу заметил приподнятое настроение людей. Это было видно еще на вчерашнем арбанном собрании. Люди тянулись к коллективному труду. Сейчас как раз время для ведения разговора о создании товариществ — первом шаге к нему. В голове секретаря партячейки уже зародились планы дальнейшей агитационной работы.
Дружно лязгали плуги и бороны. Жаворонки уже давно заняли свои места в небе, оттуда посылая свои радостные трели, будто приветствуя раннее начинание. Звонким, еще детским голоском Чылбак подпевал трели жаворонка:
Широка долина родного Хемчика,
на которой будут колыхаться ячмень и просо.
С давних времен здесь живет
мой трудолюбивый народ.
Дарган-оол с гордостью слушал песню сына. То, что Чылбак с детства сам сочинял песни и частушки, удивляло не только ро­дителей, но и соседей. Даже играя с младшими, он мог пропеть неожиданные рифмы, чем вызывал одобрение и веселый смех взрослых. Отец улыбнулся, вспомнив, как пятилетний Чылбак, увидев приближение бури, призвал старших: “Приближается сильный ветер — низ юрты уплотняйте, приближается мокрый дождь — отверстие юрты закрывайте!” Или: “Буря, ветер начинается, войлок юрты трепыхается”.
Потом взрослые, шутя, и сами стали повторять его слова, как только увидят признаки надвигающейся непогоды, подготавливались к ненастью.
То разговаривая между собой, то запевая, люди не заметили как прибыли в Шагбан-Терек. Разгрузились рядом с арыком под густыми ветками тальника. Женщины загремели посудой – от тяжелого труда сильней голод, лучше аппетит. Развевался на ветру воткнутый в землю флаг. Только утром еще пустовала земля вдоль речки Ак. А сейчас здесь заспорилась работа.
У самого края участка деда Курбана выстроились пять лошадей с плугами. На них гордо восседали Чылбак, Доржу, Тас-оол, Шактар, Серот. Услышав голос председателя арбана Улар-оола: “Тронулись!”, все пятеро лошадей рванули с мест. Пять пахарей держались за ручки плугов. Из-под лемехов протянулись черные полосы, радость засияла на лицах людей.
— Как не ожидать хорошего урожая, когда земля так глубоко вспахана, — произнес Сайын-оол, убирая подол своего тона к поясу, приготавливаясь к разбрасыванию семян.
— Помните, как мучились с деревянными плугами, — то дело скользили поверху… Верно говорят, время на месте не стоит, вот и мы пошли с временем в ногу, — подтвердил дед Курбан.
Дарган-оол подумал: “Ах, рассказать бы им про трактора и комбайны, которые имеются у соседей за Саянами, и что в скором будущем они могут появиться и у нас! Они день и ночь о том только и говорили бы”. Дарган-оол знал о большой мечте своих земляков — о новой, счастливой жизни.
Отвалы плугов блестели на солнце, кони тащили их легко и свободно. Мальчишки-поводыри переговаривались и пели. Любивший горловое пение Доржу начал свой хоомей. Окрест заслушались его пением. И жаворонки сверху вторили ему. А Чылбаку слышались новые песни — песни плуга:
Гремят-гремят колеса,
крутятся, вперед бегут.
Дерг-дерг крепкий дерн,
без труда в отвал идет.
 
Когда за ручки плуга держится
вдохновенный крестьянин,
разве дерн устоит против моего
острого предплужника?
 
Исписана борозда
трудовой рукой не напрасно.
Летом здесь заколышется
полновесный колос пшеницы.
 
Чылбак вначале слова произносил про себя, затем замурлыкал, а потом запел погромче. Товарищи прислушались.
– Ты сам сочинил? — спросил Доржу, ехавший рядом на гнедом коне.
— Просто услышал песню плугов. Ты прислушайся внимательно. Плуги сами поют, — рассмеялся Чылбак. Вместе с ним засмеялись другие мальчишки.
Чылбак, как шаман, такое наговорит, что другому и в голову не придет. По нему выходит, что плуги поют, анай-хаак улыбаются, звезды перемигиваются, ветерок шепчет.
– А что говорит твой Бедик-Кара, на котором едешь, не слышно? — пошутил Шактар.
– Как не слышать? Конь мой говорит:
 
Если сами сможете,
Для меня ничего не стоит –
Шагбан-Терека широкий простор
Я весь в борозды превращу.
 
И, действительно, сами не заметили, как вспахали надел деда Курбана. Несколько человек во главе с Дарган-оолом насыпали в подолы очищенные семена ячменя и принялись их раскидывать, пока ещё не выпарилась влага. Руки сеятелей махали враз, и золотые семена, сверкая на солнце, ныряли в мягкую почву. Вскоре в конце делянки выстроились лошади с боронами.
До обеда земля деда Курбана была засеяна. Люди вернулись к стану, попили чаю и приготовились к наступлению на следующее поле… За несколько дней весь арбан управился с севом. Об этом даже по радио из Кызыла говорили. «Как это они узнали?» – удивлялись араты.
4.
   … Чылбак в тот день, как договорился с друзьями, лёг спать рано. Однако сон не шёл. До полуночи ворочался он с боку на бок, думал, как завтра поутру впервые отправится на охоту. В эту весну птицы было много. Пернатые слетелись ещё до того, как снег стаял. По затонам и озёрам раздавались крики турпанов, уток и гусей, сновавших над гнездовьями. Скоро появятся птенцы. Над долинами и лесами стоял весёлый птичий гомон. Чылбак вспомнил слова бабушки о том, что нынче год будет богат дичью, потому что в озере возле аала рано появились водоплавающие птицы.
Через дымоход юрты глядели звёзды Большой Медведицы – Чеди-Хаан. Они словно предупреждали, чтобы не проспал, напоминали: охотник должен вставать раньше птичьего рассвета. Так и заснул Чылбак, вглядываясь в бездонную ширь неба, смотрящего на него в дымоход юрты.
Проснулся внезапно. Показалось, что уснул всего на какой-то миг, однако звёзды уже поблекли. Чылбак вскочил на ноги. Быстро оделся, опоясался патронташем, взял заряженное с вечера ружьё и вышел. Первым, запыхавшись, прибежал на условленное место. Следом подошли и другие ребята. Когда все были в сборе, гурьбой направились в Кызаа-Шыгы, к озёркам.
Весенний ветерок выдувал остатки тёплого сна, приятно холодил. В такую рань Чылбак ещё ни разу не вставал. На той стороне Хемчика, за синими зазубринами гор начал разрастаться рассвет. Вскоре заиграла заря. Сумеречные вершины гор постепенно покрывались позолотой. Светлел восток, таяли звёзды. Казалось, что занавес со звёздами незаметно сползал на запад.
Мальчишки всю дорогу переговаривались. Чылбак не вступал в разговор: не сводил глаз с картин рождавшегося дня. Под сиянием утренней зари латунный караганник и серый тальник приобретали фантастические очертания, камни на взгорках желтели. Перед Чылбаком оживали слова народной сказки: «Заиграла утренняя заря, запестрели камни на горах…».
С приближением к Кызаа-Шыгы усиливалось птичье разноголосье, ребята прибавили шаг. У границы просторного луга они разбрелись по озерцам и затонам. Чылбак тоже устроился у одного из водоёмов, под старой вербой. Хотя он на зорьку прибыл впервые, но от бывалого охотника, – деда, – наслышан о повадках дичи. Держа ружье наизготовку, он был весь слух и внимание.
Вскоре он услышал гулкие выстрелы разбредшихся ребят. Несколько уток пролетели над головой Чылбака, опустились на воду и поплыли в его сторону, к тростникам, камышам. Чылбак прицелился. Не подозревая об опасности, утки плыли на прицел. Был виден блеск их глазок, перо на груди отливало золотом. Они мирно крякали, как бы переговариваясь между собой. Чылбак теперь смотрел не на прицел, а на самих птиц. Он никогда прежде не видел живых уток с такого близкого расстояния. Палец его на курке ослаб, он и сам не заметил, как положил перед собой ружье. Напуганные раздававшимися выстрелами, утки уплывали в камыши. Более смелые из них продолжали плавать по открытой воде. Две птицы медленно сблизились, изящным движением потерли шеи друг о друга. Их выстрелы почему-то не пугали.
“Бедные утки, — подумал Чылбак, — о чем они переговариваются? Знать бы их язык. Как можно наказывать их из-за кусочка мяса или для удовлетворения охотничьего азарта. Ведь они вернулись в родные края, чтобы дать потомство. Нет, не буду в них стрелять. Скажу ребятам, что промахнулся, пусть смеются”.
Приближался кто-то из мальчишек. Кажется, он заметил уток, затих шум шагов. Сразу екнуло в сердце у Чылбака: вот- вот прогремит выстрел и распластаются красивые птицы замертво. Чтобы вспугнуть их, Чылбак разрядил ружье в дерево, из него сучки посыпались на воду. Утки враз закрякали и взлетели. Они, видимо, улетели за речку Ак, далеко от Кызаа-Шыгы.
— Ну, сколько добыл? — откуда ни возьмись, перед ним стоял Доржу.
— Ни одной. Промазал, — сказал Чылбак, вставая с места.
— Пох, какой же ты добытчик! А еще внук знаменитого охотника. Утки взлетели перед самым твоим носом. Думал, ты половину уложил. Что же ты, а? Вот какие должны быть у охотника трофеи! — сказал Доржу, показывая две большие и две маленькие тушки.
Чылбак промолчал и выдавил из себя подобие улыбки. Тушки, с повисшими длинными шеями и лапками, были совсем не похожи на только что плававших перед ним красавиц.
По дороге домой мальчишки основательно посмеялись над неудачливым охотником.
— Ты, бедняга, поди не знаешь, как на курок нажимать. И вообще, держал ли ты прежде в руках ружье? — спрашивал самый удачливый из ребят Серот.
— Нет, стреляет он хорошо. Вот недавно он прямо в голову попал коршуну, нападавшему на козлят, — вступился за друга Доржу.
Когда начали приближаться к аалу, Серот на правах самого удачливого и опытного охотника сказал:
— У охотников неписанный закон: делиться с тем, кого удача обошла. Бери вот это, иначе мать огорчится, и чтобы в следующий раз повезло, — он отвязал пару уток и протянул Чылбаку.
— Ой, так не пойдет… Я ничего, обойдусь, — замахал руками Чылбак.
— Нельзя нарушать обычай дедов, — сказали мальчишки и тоже поделились с Чылбаком своей добычей. Чылбаку было неудобно от незаработанного, но в то же время он гордился друзьями.
Мать обрадовалась:
– Впервые сходил на охоту и столько добычи! Молодец ты, сынок, — сияла она.
Мальчик покраснел. Помолчал некоторое время, а потом произнес:
— Мама, не я их добыл. Это мальчишки мне дали. Есть такой охотничий обычай: делиться добытым.
Мать удивленно заглянула сыну в глаза. Он повторил упрямо:
— Да, мальчишки дали… Утки плавали возле меня. Красивые, пожалел их, рука не поднялась.
Мать ничего не сказала, лишь погладила рыжеватые волосы на голове сына. А про себя подумала: “Такое уж у моего сына доброе сердце. Грустить ли, радоваться ли?..”
 
5.
Тускло горела керосиновая лампа. Ее бледный свет не достигал сидевших в отдалении. Сделанная из глины, вперемешку с асбестом, печка грела жарко. Те, кто были в зимних тонах, скинули их до пояса. Хоть людей был полон дом, царила тишина. Все склонились над тетрадями. Тетради лежали на дощечках, положенных на колени. Люди старательно писали. Было лишь слышно, как ученики меняли уставшее колено. Сидевший возле горячей печки Улар-оол вытер рукавом пот со лба и попросил
— Я опять, кажется, напутал эти две буквы: «ч» и «г», посмотри-ка, сынок.
Маленький учитель вначале растерялся, не зная, как доходчиво объяснить. Затем в его больших карих глазах отразилась решимость. На промокательной бумаге он написал крупно буквы латинизированного алфавита тувинской письменности и стал объяснять:
— Вот буква “ч”. Ее хвост проходит перед животиком, а буквы “г” такой разницы нет…
Пояснение учителя, видимо, дошли до Улар-оола, он покивал головой. А те, кто хорошо усвоил разницу написания, начали то­же объяснять ему. Вечный шутник Серен пробурчал из угла:
  – Ээ, председателю арбана негоже не знать, какая буква как пишется, позаботься уж о своем авторитете.
– Теперь-то я их стал различать, как бычка от коня, —отбивался Улар-оол.
Дарган-оол, лежавший на койке и читавший газету, чтоб не мешать осваивающим грамоту людям, услышав, как сын объясняет правописание своим великовозрастным ученикам, улыбнулся про себя. Густые рыжеватые волосы на голове Чылбака от света ке­росиновой лампы казались совсем золотистыми. На небольшом с маленькой горбинкой носике показались крапинки пота. Со взрослыми он держался как вполне заслуживающий уважения человек.
Дарган-оол гордился: взрослеет сын. В таком возрасте учит людей грамоте! И называют его маленьким учителем. Еще перед тем, как поступить летом в Чес-Булунскую летнюю школу, Чылбак умел читать и писать. Учительница Долчан часто хвалила его, а он помогал ей во всем. Под осень в Чадане открылись месячные курсы преподавания тувинской письменности. Мать не отпускала Чылбака на эти курсы, считая его еще маленьким. Однако он вместе со старшими парнями все же поехал туда. И ни в чем не уступил старшим. Учителям особенно понравился его почерк, Чылбака ставили в пример. Отличился он еще в математике и рисовании.
Удостоверение с печатью, дающее его владельцу право обучения взрослого населения грамоте, он получил наравне со всеми. Один дарга даже похлопал его по плечу, говорил много хороших слов. Разволновавшись, Чылбак их не запомнил. После проведенных первых уроков Чылбак признался матери, что трудно не учиться, а учить. Действительно, на первых порах было нелегко. В кружках ликбеза в основном занимались дяденьки и тетеньки. Они не умели держать карандаш, пользоваться тетрадью, раскрывали книгу с другой стороны. Глядя на картинки, притворялись, что читают. При малейшем замечании некоторые начинали долго и нудно рассуждать: выучишься грамоте или нет, а живем-то все одинаково. Или: я не собираюсь становиться служащим, занимать какой-нибудь пост! Если бы вовремя за сына не заступался Дарган-оол и не втолковывал о пользе грамоты, науки и культуры, то желающих выучиться можно было бы в арбане по пальца перечесть.
Чылбак оглядел своих учеников, от которых в сумеречном свете шел пар, и подумал: “Создать бы для них такие условия, как в настоящей школе в Чадане, где нас учили”.
Люди по очереди начали подавать свои исписанные тетради. А маленький учитель проверял их, тут же выставлял оценки и отдавал обратно. Последняя тетрадь в его руке:
— Чья эта без подписи? — спросил Чылбак, раскрыв ее.
— Поок-хайт, это я там наковыряла, сынок. Забыла подписать, ум мой, собака, видимо, съела, — виновато проговорила пожилая Канданмай из угла.
— Вы, бабушка, писать уже стали лучше, только не надо лишние заковырки чертить, тетрадь должна быть чистой, посоветовал Чылбак, вспомнив, как в Чадане их учили.
Читавший газеты Дарган-оол подал голос:
— Надо беречь тетради, это же не дощечка, намазанная жиром, посыпанная золой, на которой писали палочкой. В тетради как напишешь, так уже не сотрешь, как раньше, — и пошутил:
– Если кто-то не будет беречь или писать неаккуратно, надо будет возвратить им доски с золой.
Чылбак выставил в тетради бабки Канданмай посредственную оценку и вернул. Та внимательно посмотрела на оценку и виновато проговорила:
– Поок, почему ты старой бабушке    «посредственно» выставил, сынок. Где уж мне до него, поставил бы “плохо” и то ладно. Как посмотрю на свою писанину, так следы воробышков на снегу куда аккуратнее кажутся.
Все засмеялись. Улар-оол сказал:
— Учитель вам такую оценку выставил для того, чтобы сами дотянули до “посредственной” оценки. Теперь вам придется стараться. Так-то вот, тетушка.
Члены кружка ликвидации безграмотности с шумом и смехом начали расходиться. Остался Улар-оол. Он сказал Дарган-оолу:
— У людей интерес к грамоте большой. Некоторые с нетерпением ждут дня, когда начнутся занятия. Когда впервые на собрании начали говорить об учебе грамоте и назначали учителя, та же тетушка Канданмай и ухом не вела. Немного подвыпив, она так и пела:
То, что ты называешь грамотой,
оказалось пестрой бумагой.
Тот, кого ты учителем называл,
оказался не лама, а мальчишка.
А теперь посмотрите на нее, не хуже других писать научилась и читает уже.
Так оно и должно быть, люди начали понимать пользу грамоты, и интерес к ней возрос. Когда впервые услышали о появлении нашей, своей письменности, люди удивлялись. Говорили, каким надо человеком быть, чтобы научиться. Скоро все в нашем сумоне будут грамотными. Школу построим. Дети будут учиться.
– С каждым днем продвигаемся вперед, — от души проговорил Дарган-оол.
Когда великовозрастные первоклашки разошлись, маленький учитель уснул, едва донеся голову до подушки. Мать подошла нему и погладила его светлые волосы.
— Светлоголовый мой малыш совсем устал. Целый день вместе с братом за скотом бегает, а вечером людей учит, как только маленький выдерживает! Неужели другого учителя нет? Почему выучившиеся от нашего арбана учителя работают в других посёлках? Или шел бы ты в учителя сам, — укорила она мужа, который деловито рылся в своей полевой сумке, подаренной дочерью в Кызыле.
— Верно, жена, он еще ребенок. Но сам добился этого, а главное, любит эту работу, серьезно относится к ней. Посмотри, как умело учит. Люди с уважением относятся к нему, слушаются. А потом, где ты видишь у меня свободное время? Вон на дворе сколько плугов и борон. Надо отремонтировать. Люди просят, как же я могу отказать. Скоро весна, работы невпроворот.
Хоть и промолчала Минчей, но понимала, что доводи мужа резонны. И сын, и отец все делают для людей. Особенно насыщена работа председателя партячейки, которого касается жизнь каждого двора. Чылбак еще ребенок, но уже стал надежным помощником отца. И называют его стар и млад не иначе как башкы — учитель.