Чинагийн Галсан. Повесть жестоких лет

Глубоководную реку преодолели вплавь на лошадях, и перед нами простерлась степь. Бока скакунов, намокшие в воде, блестели на солнце, а места, изъеденные мошкой, набухли шишками и переливались, словно прикрытые узорчатыми потниками.
Мы махали руками, а лошади вертели хвостами, стараясь отогнать черные тучки насекомых, обволакивающие нас. А они все лезли, стараясь вдоволь напиться нашей крови, предпочитая умереть, нежели остаться голодными. Все свидетельствовало о предстоящем днем зное. Солнце, лишь выглянув из-за края горизонта, обжигало землю раскаленными лучами, но надоедливый бессмысленный рой мошки кишмя кишел за нами, и тела лошадей, цветом подобные созревшей пшенице, покраснели от укусов.
– Нас съедят, а потом мы испечемся здесь, – выдохнул я.
Но мой спутник, старый пастух верблюдов Шаныбек, спокойно ответил:
– Нет. Вскоре начнется дождь со снегом, вот увидишь.
Я удивленно посмотрел на небо: окромя огромного круглого солнца там виднелось лишь одинокое облако, невесть откуда заблудшее. Но кто его знает, нет силы против стихии, способной проявить все девять норовов. Возможно, после обеда лик неба изменится, подумал я, и постепенно погрузился в мысли о старике. Почему люди избегают его? Когда я стал собираться с ним на охоту, мама не на шутку встревожилась, испуганно заворчав: «О чем это ты болтаешь? Неужели с Шаныбеком отправишься, с ума, должно быть, сошел. К тому же с ружьем, в безлюдную степь!»
– Нет и нет. Не пущу, – как отрезала.
Еле успокоил ее, сказав, что втроем едем. Кстати говоря, в округе не найти подобного Шаныбеку охотника. Есть зверобои, не уступающие ему, но и таких раз-два – и обчелся. Много о нем всяких слухов ходило. Одни говорили, будто много лет назад Шаныбек застрелил невиновного человека, другие хвалили, мол, уничтожил дезертира, беглеца, ничтожного негодяя. Шаныбек был с отрядом, получившим задание арестовать особо опасного беглеца. Непонятно, чья пуля попала в цель.
Когда-то давным-давно Шаныбек был учителем. Потом стал председателем сумона, постепенно дорос до секретаря парткома. До сих пор некоторые с насмешкой величают его «товарищ секретарь», а он уже лет двадцать как верблюдов пасет. Иногда я не встречался с ним годами. Тут ничего удивительного нет. Немало таких волевых, закаленных людей, которые, чтобы вырастить скот, уезжают в далекие тихие уголки, недоступные человеку. Странно, у некоторых семей полным-полно детишек, даже начинаешь их путать друг с другом, а бывают совсем одинокие мужчины, так что им и похвастаться-то нечем, кроме собственной тени. Что поделаешь с долей, предопределенной миром. Что же украшает одинокую судьбу Шаныбека?
Я уважал его, считая, что люди недостаточно ценят его дела. В конце концов, он исполнил свой долг перед народом. Бывают неприятели у тех, кто правдив и прям, так и должно быть. В смутные времена революции бывает такое, требуется совершить решительные, подчас жестокие поступки. Как мне думается, люди слегка завидуют Шаныбеку. Проклятая пуля. Кто знает, на самом ли деле она из его ружья, или из другого… Пусть даже стрелял он ясным днем при свидетелях. Тут нет никакой разницы – служил отечеству, честно исполнил свой долг. Беглец, кроме того, что был вооружен до зубов, отказался от священной военной обязанности, судьба его была неотвратима. Сплетни не сильно тревожили Шаныбека. Встретившись с людьми, он не начинал разговора, опережая другого, но однажды вступив в беседу, особенно если речь зайдет о его любимом скоте – верблюде – был словоохотлив. И все равно про Шаныбека говорят, что он нелюдимый. Мало того, волком пустыни Гоби называют в сердцах.
По земле от копыт коней стелились клубы пыли. Она, отшлифованная молотьбой тысячелетий, сума- тошно поднималась к вершине утеса, часть ее медленно оседала вниз. Сума, куда я положил кое-какие пожитки, касалась луки седла и звенела в лад с лошадиной поступью. Круг солнца, увеличиваясь, приобретал насыщенный желтый цвет. Большие кузнечики, спрятавшись на придорожных камешках, бессмысленно таращились на копыта коней. Все вдруг затихло. Даже трава, не шелестя, приобрела отрешенный вид. Приближался дождь, воздух насытился влагой. Мы ехали молча, соблюдая обычай путешественников, переданный через поколения: ни к чему пустые разговоры, когда пересекаешь большую степь.
Шаныбек, склонив голову, подремывал. Его лицо, изрезанное глубокими морщинами, было похоже и на горные слои, омытые дождями, и досуха вытертые ударами ветра, и на пологий спуск, образованный от падения больших камней, спущенных могучей рукой сверху вниз. Губы он всегда крепко сжимал. Иногда выражение его лица наводило на мысль, что он боится выболтать какую-то страшную тайну. На лбу – два глубоких шрама. Шапка с длинными ушами из кожи ягненка потрепанная. Шуба, виднеющаяся из-под войлочной накидки, совсем худая. Только на ногах новая обувь. Затвор старого карабина бережно обмотан. Это ружье, кажется, неотделимо срослось с его телом. Когда этот старик тувинец с загорелым на солнце, обветренным коричневым лицом восседает на коне, то кажется памятником, отлитым из бронзы. И все это мне виделось свидетельством революции и больших изменений, происходивших в моей стране много лет назад. Я гордился неповторимой историей, что пережил мой народ. Верилось мне, что когда-нибудь родится даровитый человек, который расскажет правдиво о судьбе этого старика и всего народа.
Издалека послышался гром небесный. Лошади сразу же навострили уши. Я, протирая глаза, приподнял голову. Вдалеке в небе сверкнул еле заметный огонь и исчез. Среди круживших над нами коршунов, голубей, ласточек, ворон промелькнули серебристо-белые крылья чайки. Увидев редкую  птицу, я пожалел ее: «Жительница синих просторов, как ты попала в эту пустынную степь? Как знать, может твои предки жили здесь. Здесь, в этой синей степи, бывшей дном высохшего без следа великого моря, в каждом камне, в каждой маленькой песчинке, может, содержится капля праматери, питавшей твоих предков миллионы лет назад?»
До головокружения я вглядывался и все не мог насмотреться на кружение стай птиц в небе. Я слышал в их тоскливых криках нотки сожаления о брошенной, забытой земле. Приятный свист и хлопки птичьих крыльев были подавлены грохотом грома. Пронесся теплый ветер, ласково и сильно погладив мое лицо.
Солнце гордо плыло через просторную степь. И вдруг его закрыло темное облако.
Мы безмолвно затянули накрепко подпруги и пустили лошадей во всю прыть. Ветер уже тащил нас с огромной силой, словно стараясь сорвать с дороги и взметнуть в воздух, от взвихренной пыли стало тяжело дышать. Мы желали лишь, чтобы он скорее умчался дальше, вылив дождь, выбросив снег… Мы еле держались в седлах. Между тем Шаныбек что-то прокричал, глядя на меня. Ветер заглушал его слова. Жестами показал ему остановиться, и он прокричал мне в ухо:
– Переждем в расщелине, там…
И тут перед нами будто встала черная смертная стена, ничего не стало видно. Мы медленно, вслепую ехали в юго-западном направлении под нещадной песчаной бурей, будто пыльный ливень иссекал нас и наших лошадей. К вою ветра и стуку копыт коней прибавился какой-то неясный мощный шум. Он постепенно усиливался, упали молнии, гремело, кругляшки града, прижимая нас, прыгали вверх. Бесчисленные сполохи молний, стремясь к земле, словно светлячки, гасли и вспыхивали вновь. Льдинки, падающие с неба, цеплялись за спутанные гривы коней, приобретшие вдруг голубоватый отсвет. Лошади, изо всех сил мотая головами, тянулись против ветра. Решив  довериться судьбе, я отпустил поводья. Конь понесся быстро, словно вихрь. Вскоре примчались к зимовью у серой горы. С чем сравнить радость при виде пристанища! Я не радовался так даже при виде родного аала. Смерть теперь уже не одолеет нас.
Мы пустились вскачь к кошаре, и, достигнув защищенного от ветра места, спешились. Мы промокли до сердцевины, до последней нитки. Не было сил шевельнуться, мы стояли как столбы. Передохнув, старик умудрился где-то собрать сухих веток и разжег огонь. Тоненький голубоватый дымок неуверенно тянулся в небо. Шаныбек подолом пальто обмахнул огонь, и красное пламя начало пробиваться с разных сторон костра, с жадностью поедая сухие веточки. Огонь разгорался, стало можно греться.
Шаныбек смотрел как-то странно – удивленно и удрученно. Я впервые увидел, как он улыбается, но эта улыбка исказила черты его лица, в свете огня придав вид древнего каменного изваяния. Увидев этот странный и жутковатый облик, я пожалел беднягу. Но постепенно погасла улыбка уныния, Шаныбек приобрел нормальный вид. Увидев это, я вздохнул. Шаныбек смотрел прямо в огонь, словно стараясь вспомнить что-то.
–     Сколько лет тебе? – внезапно спросил у меня.
–     Двадцать пять.
Широко открыв глаза, он вгляделся в меня и что- то сказал шепотом, я услышал только окончание: «… Еще совсем ребенок».
Яростно сверкнуло, некоторое время спустя гром прогремел в скалах и оттуда еще оглушительнее возвратился эхом. Кони вздрагивали, шарахаясь. Дождь еще лил, но гром уже удалялся, становился все глуше. У подножия горы, видом похожей на человека, сидевшего, скрестив ноги, было в обилии хороших мест для пастбищ скоту. Заметно было, что здесь долгое время не жили люди. Звенья каменного забора там и тут разрушились, а деревья, которыми заткнули щели, унес ветер, и они давным-давно были занесены песком. Если не считать редких посещений оторвавшихся от табуна лошадей и бродячих верблюдов, ищущих укрытие в весенне-осеннее время, ни одна живая душа не забредала на это стойбище. «Запустение какое», – подумал я. Наконец-то перестало знобить, я согрелся, огляделся и внезапно понял, что вогнутая скала, под которой мы нашли укрытие, в облике своем имела что- то жуткое и отвратительное.
–     Здесь, похоже, давненько люди не живут, а? – осторожно спросил я у старика.
–     Ровно двадцать пять лет! – услышал я ответ и удивился. Если бы он сказал «больше двадцати» или «около двадцати» – что тут удивительного. Но он сказал – ровно двадцать пять. Я с нетерпением ждал продолжения.
Шаныбек сидел молча.
Молния сверкнула, осветив все морщины на лице старика. Прогремел страшный гром, подобный землетрясению. Мне стало страшно. Тревожные мысли стеснили грудь, сердце понеслось вскачь. Огонь еле тлел, медленно угасая. Ломая оставшийся хворост, я подбрасывал его в огонь. С огромным желанием разжечь огонь костра до кровяно-красного яркого цвета, принес охапку древесной коры, несколько корневищ, и принялся за дело. Шаныбек, смотря в разгорающийся огонь, задумчиво заговорил:
–     Из хозяев этого зимнего стойбища никого не осталось в живых.
Сильный дождь стал слабеть и постепенно превратился в моросящий. Когда старик замолчал, я было вздремнул.
–     Ты что, не знал про Баянака? Он здесь погиб. Возможно, ты слышал от людей. Большая часть их разговоров – это ложь. Настоящую правду про него лишь я доподлинно знаю. Если завтра, то утром, если сегодня, то поздно вечером, – приходит мой срок, стар я. Нет способа избежать смерти. Поэтому я тебе расскажу истинную правду – отдам её в наследство. Говорят, что Баянак был сыном Дойбу. Лгут! Баянак – мой единственный ребенок. Дойбу его у меня еще во чреве матери силой отнял. Родившись, он стал сыном Дойбу. Мать Баянака Суяш была удивительно красивой женщиной: невозможно было отвести взгляда от ее косы, глаз, белоснежных зубов.
А что про себя могу сказать? Сколько себя помню, был сиротой без родителей, родного стойбища и родственников. Один был и вырос в нужде. Почему Суяш полюбила такого бедолагу? До сих пор удивляюсь. Богатые люди меня ненавидели от всей души. Ну, это понятное дело. Думал я, что хотя бы бедняки пожалеют, будут поддерживать меня, но зря. Таких, как я, всегда ненавидят.
Дойбу был одним из удалых и жестоких людей. Снюхавшись с русскими купцами, на несколько месяцев мог оставить аал-стойбище и уехать бродить по свету. Никогда не возвращался пустым, всегда что-то продавал людям. Хитрый как лис, изворотливый. С головой был в своих спекуляциях. Девушку, которую я полюбил, он на глазах у всех отнял, перешел мне дорогу. Ты думаешь, он не заметил, что она беременна? Ему было без разницы и ее красота, и ее беременность. Когда женился на ней, дал ее родителям немного скота, тем и выкупил. У девушки не было братьев-сестер, родители хотели выдать дочку по возможности за богатого человека. Отец ее сильно болел, лежал. После свадьбы дочери сразу ушел, завершив земные дела. Тогда был 1920 год.
В 1921 году в нашем тихом уголке засиял благословенный, словно утренняя заря, свет. Но пришлось и пострелять. На мушку моего ружья постоянно попадали бывающие в наших краях разбойники, белые казаки. И вот когда свет нового солнца засиял для нас, стало ясно, что люди делятся на две группы: богатые и бедные. Между ними оказалась глубокая пропасть. Если говорить правду, в классовой борьбе мы с богатыми особо не боролись. Богачи наверно поняли, что, сколько ни стреляй из ружей, сила не на их стороне. Они начали использовать хитрые способы. Бывшие чиновники, нойоны встречали новых членов правительства почтительно, преподнося кадаки, подарки. За ними следовали люди, подобные Дойбу – прилипчивые, умеющие меняться неоднократно, торговцы и взяткодатели.
А мы, бедняки, тоже не сидели, сложа руки, выдвинули своих людей в новое правительство. Весь народ стал равноправным. Бедняки, у которых не было ни денег, ни имущества, ни грамоты, стали иметь равные права с богачами. Самые хитрые из богачей сумели пробраться в правительство. От простых людей они, конечно же, отличались: были грамотными да и про- сто опытнее нас в вопросах власти.
Вскоре в наши земли пришел первый учитель. Началась работа по ликвидации безграмотности. Я тоже научился читать и писать. Узнал про Ленина, Сухэ-Батора, про другие страны. Про красный пролетариат, Октябрьскую революцию тоже узнал. А самое главное, что узнал – существуют два противоположных класса и что бедные должны уничтожить имущих богатеев. Когда закончил обучение, меня назначили учить людей в кружке. Делать нечего, стал учительствовать, все, что узнал недавно, другим объяснял. Я смело нес большую ответственность, что выпала на мою долю.
У кого белая юрта, скота больше ста голов, тот человек считался врагом народа. У меня хватало с избытком подобных неприятелей.
Суяш родила мальчика, моего сына Баянака, он уже начал ходить. И больше она не рожала, я этому втайне радовался. Когда Дойбу уезжал в дальние земли, я приходил повидаться с сыном. Ласкал нежного младенца моего, голова кружилась от его благоухания, все на свете забывал. Суяш при виде нас плакала, улыбаясь сквозь слезы: «Видишь? Сын очень похож на тебя». Мальчишка был, бесспорно, похож на меня. Разве что глаза были материнскими. Вскоре мальчик мой стал выбегать навстречу. Но называл меня дядей. Бывало, посажу на коня и на поводу вожу, как же он радовался! Я слышал от Суяш, что Дойбу не то, что ласкать сына, – на руки его не брал. Хорошо, что не бил.
Аал их стоял в отдаленном месте, далеко в горах. Это было очень удобно: я постоянно встречался с сыном и его мамой. Впоследствии понял, что уединенность стойбища плохо повлияла на судьбу сына. Он рос и становился нелюдимо-диковатым, отсталым. А диких зверенышей ловят и сажают в клетку. Ты можешь спросить, почему я не увез мать с сыном из этого заколдованного места. Этот вопрос меня мучал тридцать лет, но я так и не нашел ответа. В те годы не было законов насчет семьи и отношений мужа и жены. Когда женщина покидала мужа и сходилась с другим, люди не принимали этого во внимание. Лишь муж должен был искать ее, гнаться за ней. А Дойбу был труслив и руку на нее никогда не поднимал. Лишь ворчал как старуха.
А я? Я боялся, что все станет известно людям. Чему тут удивляться. В то время народный учитель был по- читаемым человеком. Быть учителем – великая слава, почет. Я себя считал отличным от других. Должно быть, возгордился. Старался не замараться в грязи. Гордыня – словно бешенство, а червь, его несущий, видимо, начал тихонько пожирать меня. Из-за гордыни предстояло мне вынести страшное наказание.
Бедняк, батрак. Да, таким я был от рождения. Меня так и называли. Со временем выучился грамоте, заимел должности и тем очень гордился. Тогда на моем лице не было подобных этим морщин.
Временами я чуть не заболевал от тоски, вспоминая Суяш и Баянака. Но боясь сплетен, старался, чтобы не узнали про мою любовь. Если люди узнают, что у меня связь с чужой женой, пропала моя новая жизнь. Из-за этого у меня не было семьи. Было одиноко и до дрожи холодно. Хоть я и гордился, что являюсь учеником великого Ленина, плотью от плоти красных пролетариев мира, по сути, оставался лишь жалким бедняком. Революционер должен обладать сильной волей, быть верным, правдивым и честным. Я же очень хорошо усвоил, что надо уничтожить старый строй и построить новый. Лишь это.
В тридцатом году от лица партии меня выдвинули председателем сумона. Я считался истинным борцом за правду, человеком с чистой совестью. Был таким активистом, что ради интересов народа, не щадя своей жизни, мог уничтожить все церкви, лам, экспроприировать имущество богатых, и будь моя воля, расстрелять их. Товарищи мне наказывали: «Не будь слишком быстрым, горячим». А я их проклинал как пособников богачей.
В 1932 году до наших мест дошли отголоски слухов о том, что произошло восстание контрреволюционных лам. Отголоски этого события – убийства, поджоги домов, случаи нарушения границ – стали происходить и у нас. Постепенно стало понятно, что злодеяния совершают богатые чиновники, пролезшие в партию, проявившие свой настоящий облик. Некоторых из них мы не успели арестовать, убежали через Алтай. На тайном совещании членов партии я долго ругал товарищей:
«Теперь видите? Что я говорил, а вы меня все поучали, что не надо горячиться. А я говорил, что их поддержка не приведет к хорошему».
Я думал про себя, что был единственным партийцем – мудрым, все предвидящим, который мог предотвратить, не допустить. Мы успешно вели борьбу против врагов народной власти…
Лицо Шаныбека застыло. В алом танце пламени будто оживали и двигались образы тех тревожных лет, что пронеслись, с треском сотрясая нашу землю.
Дождь продолжал поливать степь и поле, лес и камни. Туман поднялся и потянулся к вершинам высоких гор – признак, что скоро прояснится. А когда небо прояснится, благодатное солнце вновь осветит земную жизнь, и земля оденется в воздушные сияющие одежды, и птицы защебечут, а кузнечики запоют веселую песню.
–     …Богачей, лам, шаманов мы одолели, победили. Но такие, как Дойбу с шестью приемами, пятью обманами, втеревшись в доверие, остались, – продолжил свою речь Шаныбек. – Дойбу стал председателем кооператива, его хвалили, мол, хороший работник. В действительности от него народу, государству не было большой пользы, но не было и вреда. Куда девать купе- ческий, спекулянтский нрав? Хотя я его и ненавидел, у меня не было желания думать о мести, угрожать, издеваться над ним. Наоборот, если со стороны посмотреть, я как бы и приятельствовал с ним, таким хитрым был я. Постоянно сравнивал себя с Дойбу – свои характер, поведение. Бывает, замечу, что у меня есть хорошие качества, которые отсутствуют у Дойбу, и наслаждаюсь.
Моя заработная плата за месяц постепенно росла, но в моей повседневной жизни не было особых изменений. Наверно оттого, что богатство я считал пережитками феодализма. Вычитал из газет слово «мелкобуржуазный» и очень любил повторять его.
Я поселился в маленьком домике, где прежде жил камбы-лама. Мои встречи с Суяш с годами были все реже. Изредка приезжал, и боязнь Суяш отчетливо читалась в ее глазах. Подруга моя, раньше со мной щебетавшая без умолку, теперь молча сидела, будто набрав в рот воды. А иногда она мне дарила подарки, в основном сшитую своими руками одежду – рубашку или брюки. Прихожу, а она торопливо вытащит из подушки и со словами: «Несколько месяцев прятала. Очень боялась, как бы он не нашел, только и думала об этом», – протягивает мне.
Я не задумывался о женитьбе, не обращал на это внимания. Конечно, были и другие женщины, кроме Суяш. Но как только замечал какой-нибудь недостаток, сразу же охладевал, переставал думать о них. Моя любовь к Суяш постепенно гасла, в душе остался мерцать лишь маленький огонечек. Самое удивительное – сам же погасив тот огонь, гордился этим. Сын мой Баянак вырос сильным. В тринадцать лет начал укрощать необъезженных коней, охотиться на волков. Единственным его недостатком была лень. Он не ухаживал даже за увечным козленком. Любил усесться на лошадь и бродить по разным местам. Привели в сумонную школу, чтобы учился, но не прошло и десяти дней, как он убежал домой. Тогда я вызвал Дойбу и сказал:
–     Товарищ Дойбу, почему вы сына не обучаете в школе? Неужели останется отсталым человеком? Нам ведь нужна грамотная молодежь.
–     Ваша правда. Ничему не хочет учиться, бестолочь.
В кого только пошел. Я не таков.
Лицо мое горело как в огне. Поперхнулся и замол- чал.
Я следил издалека, как растет мой сын. Хотя и гордился им, и хотел жить вместе с ним, в светлом мире эта мечта была погублена моим же поведением. Что случится, если люди узнают. Руководитель не должен быть замаран в грязи. Пойдет слух, что начальник разрушил семью, и горе мне. При одной мысли меня в дрожь бросало. Хотя на самом-то деле это Дойбу вторгся в наши отношения.
Подчинится человек власти, своей должности, станет добиваться славы, и глаза его зашорены, уши не слышат, ум зайдет за разум – опасно это, брат. Такого человека жизнь когда-нибудь обязательно подвергнет жестокому наказанию. Лишь впоследствии поймет он своё ничтожество, да поздно.
Революция в наших краях укоренилась, выросла, дала плоды. Лучи солнца осветили темные столетия, гнет заменили на тепло и добро.
В тридцать девятом году не стало Суяш. В осенний прохладный день у ее заиндевелой могилы я вдруг вспомнил, что уже почти два года не виделся с ней. И когда из глаз хлынули слезы, удивился. Казалось бы, все слезы мои давно уже высохли. Суяш умерла по нынешним меркам совсем молодой, в тридцать семь лет. А Дойбу той же зимой сошелся с богатой вдовой. Было такое время, женщины только что получили право свободно выбирать себе мужчин.
Баянак с ними, конечно же, не ужился. Дом был не Дойбу, а жены. Однажды вечером, поздно возвращаясь с собрания, я увидел около своего маленького домика высокого, стройного мужчину. Его бледное лицо в темноте было четко видно. Я не успел как следует разглядеть его, когда он пошел мне навстречу.
– Папа! – очень тихо сказал Баянак.
Значит, Суяш перед смертью сказала сыну всю правду!..
Голос Шаныбека задрожал. Он замолчал, и вокруг была мертвая тишина. Дождь перестал накрапывать. Костер погас, только угольки вспыхивали красными искрами там и тут. Сталкивая кизяки в кучу, я старался их вновь зажечь, и огонь вернулся. Огромная белая туча медленно поплыла через хребты, степи. Было видно, что скоро пойдет снег.
–     Я было обрадовался, – продолжил Шаныбек. – Крепко обняв парнишку, с гордостью и насаждением думал: «Как вырос мой сын, стал мужчиной!». И внезапно сильно испугался, что пойдет разговор: мол, между председателями сумона и кооператива из-за одного парня вышла драка. Эта мысль заползла в душу холодной змеей и я, отпустив Баянака, оттолкнул от себя.
– Есть у тебя отец, дом. Возвращайся!
Какой я идиот, что тогда сказал такие глупые слова! Бедного родного сына не пустил домой, прогнал.
Баянак встрепенулся, постоял немного и растворился в темноте. Я долго сидел на улице, уткнувшись в холодные ладони. Но желания вернуть сына не хватило.
Баянака призвали в армию. Время было напряженным, трудным. В этот день мы провожали двенадцать молодых парней, люди все собрались, перед строем развевалось красное знамя. Осень только-только наступала. Среди прибывших на проводы верхом и пешком, старых и молодых, было немало и подростков, которые через несколько лет сами пойдут исполнить свою воинскую обязанность. Молодые девушки – видно выплакались, когда доили коров, – спокойно стояли с опухшими красными глазами. Много повидавшие тетушки, бабушки молчали, строго смотрели. Когда я от имени администрации наказывал парням защищать отечество, не щадя жизни, одна из матерей заплакала. Лица новобранцев приняли печальный облик, и в глазах заблестели слезы.
– Пять лет пролетят как пять дней. До свиданья, орлы! – закончил я речь.
Пожимая руки парней, старался улыбаться, а когда поравнялся с Баянаком, сердце забилось быстрее, заныло. Сын стоял самым первым в строю, и словно говоря, что готов отправиться, с нетерпением ждал момента ослабить поводья коня. Приблизившись к нему, обнял, и, целуя в лоб, щеки, безрассудно повторял: «Сынок». Как ни посмотрю, родные глаза. Глаза Суяш. Они будто спрашивали: «Папа, ты разве не прогнал меня?» Чтобы скрыть от людей, быстро вытер слезы, стал прощаться с другими парнями, долго целовал их. Чтобы люди ничего не заподозрили. Приказал: «По коням!», воинский отряд с красным знаменем тронулся в путь с песней. Пожилые женщины благословляли детей, окропляя молоком их путь. Мы долго смотрели им вслед, пока парни не растворились в мареве дали, пока не осела на землю пыль, поднятая копытами коней. День этот был очень тяжким, нескончаемым. Я не смог сидеть в конторе и, оседлав коня, поехал по аалам, рассказывая, как мы проводили военных.
Что тебе рассказать про войну? Про это написано во многих книгах. Сам знаешь, никто ни в зимнюю стужу, ни в летний зной не жаловался. Каждого туда отправляли.
Письма с фронта приходили редко. Не лишним будет сказать здесь, что многие парни не знали грамоты. По прошествии двух лет от сына пришло письмо. Не было меры моей радости! Он писал, что стал снайпером и назначен старшиной. Я говорил себе: «Каков мой сын, посмотрите только! Молодец, вот гордость отца, вот счастье!». Когда до его демобилизации осталась тысяча дней, я начертил на дощечке тысячу линий. Как же хорошо становилось на душе, когда ежедневно я стирал одну черточку. Иногда, выезжая на стойбища, по аалам, пропадал на несколько дней, по приезду стирал несколько черточек и большей радости не упомню в жизни. Я начал думать о том, как будет жить Баянак, вернувшись из армии. Я не желал для него своей одинокой судьбы. Начал потихоньку присматриваться к красивым девушкам, потихоньку прикупать лес для постройки дома. Баянак нес службу в местах сражений, и это повлияло на меня: я вдруг перестал бояться людских пересудов, упреков. Все мои мысли были заняты сыном.
В октябре 1943 года внезапно ушел в другой мир секретарь первичной партийной организации сумона. На его должность назначили меня, а на мое место привезли из аймачного центра молодого парня. Жизнь моя стала сильно меняться. Из-за того, что прежний заместитель первичной партийной организации перешел на другую работу, моим заместителем стал Дойбу. Вначале я был недоволен тем, что меня понизили в должности, но впоследствии понял, что нет места более престижного, чем у партийного секретаря. Тогда и вправду, кроме меня, не было человека, который мог бы занять эту должность.
Первые дни я почти неотлучно наблюдал за делами молодого председателя сумона. Если надо было, давал советы, и долго еще ему помогал. Этот молодой в душе уважал меня, старался усвоить мои уроки, внять советам, но старался делать вид, будто моя помощь ему не полезна нисколечки.
Погоди-ка. Было, кажется, 23-е августа тысяча девятьсот сорок пятого года, да-да, тогда в местечке Ак-Аскаты в стойбищах яководов началась инфекционная болезнь, и я отправился туда. Когда достиг середины пути и восходил на перевал Аспаты-Хамар, догнал меня всадник. Оказалось, председатель сумона вызывает. Приехал в контору, а там собрались все, занимающие мало-мальские посты. Председатель, держа в руках какую-то бумагу, шел навстречу мне.
–     Такое дело случилось, – сказав, протянул мне бумагу.
Прочитал ее, и будто холодной водой меня окатили. Письмо несколько раз бегло прочитал. Потом – не помню, что со мной случилось. Должно быть, протянул назад. В глазах замелькали круги, большущие буквы таяли: «…Баянак дезертировал… Немедленно арестовать… В случае сопротивления стрелять…» Голос Дойбу услышал словно из серого тумана, еле-еле пришел в себя:
– Вот собака! Когда товарищи, проливая кровь, сражаются, дезертир спасает свою жизнь! Опозорил целый сумон! Куда ты денешься от меня, поймаю, собака!
Шаныбек сидел молча, прислонив голову к бревну. Оттуда, где расползлись швы на его шапке, пробились синеватые волосы. Кажется, что вырастают из каменистой черноземной земли коричневые корни старой лиственницы. Пошел снег.
–     Создали особую группу из шести человек, оружием и боеприпасами снабдили полностью. Меня назначили руководителем группы, – продолжил он.
В тот год лето казалось очень долгим. Даже птицы пожили у нас на месяц дольше обычного времени отлета в теплые края. Лужок перед окнами конторы цвел до сентября, был весь зеленый. Аалы откочевали с летних пастбищ в конце сентября и расположились в изобилующей травами долине Ак-Хема. Война закончилась. Мы с нетерпением ждали приезда фронтовиков. Для их встречи были давно готовы кумыс и оседланные кони. Река, степь, травы, долина, леса словно с нетерпением ожидали их возвращения, казалось, только ради этого дышали и волновались.
Баянака ждал не оседланный конь, его ждала смертельная пуля. На самом деле никто толком не знал, что случилось.
Осеннюю ночь тридцатого октября я провел без сна. Сквозь темноту мне всё чудились наполненные слезами глаза сына Баянака. Да, пять лет пролетели словно пять дней. Смотря в темноту, я спросил: «Сынок, как ты сотворил такое злодеяние?» Из глаз безостановочно лились слезы. Во дворе что-то зашумело. Подумал было, что собака. Потом стало тихо, и я постарался успокоиться – показалось. Снова лег, но не смог уснуть. Открыв дверь, вышел во двор и вижу – прямо передо мной стоит высокий, словно столб, человек. Он все стоял, прислонившись к стене. Была кромешная тьма, но сердце, видимо, почуяло – я узнал сына. Вместо того, чтобы захлопнуть дверь, побежать к заряженному ружью, прыгнул на сына и давай жадно целовать его. Теперь я не один-одинешенек, а с сыном вдвоем. Сын перешел сто рек, сто перевалов преодолел, на каждом шагу подвергаясь опасности, и пришел ко мне. Вот Алтай – его родная земля. Как бы там ни было, он мой кровный сын. Как я теперь буду отстраняться от него? Сын сидел молча.
–     Вы слышали? – тихо спросил он.
Не отвечая на его вопрос, завел сына домой, затворил дверь и зажег лампадку. Будто знал о приезде сына, в этот вечер сварил много мяса. Выставил всю мою еду, из чайника налил холодного чаю и протянул сыну. Заметив, в какое короткое время исчезла еда, жалел его. Баянак оставшиеся кости жадно обгладывал, с хрустом жевал. Мне он казался верблюжонком, нагнувшимся над караганником. Пока сынок кушал, я начал обследовать его одежду. Ветхий ватник с оборванными воротником и рукавами он опоясал конскими путами. Должно быть, пальто другого человека. Голенища обуви были все еще новые, но из подошв уже торчат гвозди, подошвы к верху тонкой проволокой крепко-накрепко привязаны. С краев головной повязки, похожей на платок, свисают длинные косматые черные волосы. Посмотришь на обветренное от ветра и холода лицо, и сразу видно, как он бедствовал. Губы потрескались, из ранок сочится кровь. Баянак даже не замечал этого.
Сын наконец-то насытился: немножко успокоился, теперь обгладывал кости медленно. А я увидел свое ружье, висящее напротив кровати, и радость моя стала гаснуть. Перед рассветом надо решить судьбу беглеца, иначе нельзя. Это человек, который переступил закон, изменил долгу перед Родиной. Этот парень, словно сивый конь из сказок, не задерживаясь перед трудностями, прошел тысячи километров из чужедальних земель, ища родные места, и вот возвратился. Баянак сидел с поникшей головой.
–     Ну, что теперь делать? – спросил я, и, вытащив из сундука мешочек с табаком, поставил на стол. Баянак туда протянул руку, а пальцы его дрожали.
–     Я вышел в путь с неполным кисетом, сорок девять дней не курил, – дрожа, он свернул самокрутку, зажег от светильника и начал затягиваться. Сначала закашлялся, потом перестал, с его висков текли круглые капельки пота.
–     Осенью сорок четвертого года нашего командира перевели в другую часть. Вместо него прислали другого. Он приехал не один, а с женой. Потом мы узнали, что ее зовут Тунсат. Она сама, по сравнению с командиром, была совсем молодой девушкой, почти ребенок. Все, о чем она думает, можно было легко узнать по выражению лица.
С птичьего раннего утра до темной ночи мы проходили воинские учения. Придя оттуда, как мертвые падали на постель и тут же засыпали. Мы долгое время не видели женщин, и, увидев Тунсат, забывали об усталости, становились сильнее. Даже голос её был сладок. Мы жили в лишениях. Там весна не похожа на нашу. Несколько суток подряд ветра несут пыль. Когда идет буря, земля и небо затягиваются. Летом от солнечного припека песок раскаляется словно чугун. Редкие капли, падающие с неба, испаряются, не достигая земли. Когда безостановочно бесновалась буря, вздымающая пески и камни, мы то и дело вспоминали родные места. Но даже когда вспоминал снежную зиму прохладного Алтая, душная жара не спадала. Тунсат нам рассказывала про свою таежную родину и вспоминала синие озера, зеленые леса, зверей, и в ее глазах блестели слезы. Она оказалась сиротой. Выросла у богатых родственников. Судьба у бедняжки такая – быть женой командира. Как ни хотелось ей в родные края, она не осмеливалась сказать мужу. У ее мужа были зубы во внутренностях, он был жестоким. Как можно сравнивать Тунсат с её супругом. Тунсат – солнце, он – черная туча. При виде командира все каменели. Стоим перед ним навытяжку, и у любого солдата – пусть и храбреца – душа от его взгляда замирает, на висках холодный пот выступает. Не знаю, откуда солдаты узнали, что командир бьет жену, Тунсат нам не говорила. Он жену ревновал к каждому солдату, в особенности ко мне. Потому что по роду службы я то и дело приходил к ним домой. Мы его терпеть не могли еще и потому, что распускал с женой руки, поколачивал ее. Он хоть и был жестоким, оказался по-настоящему храбрым воякой. На груди имел орден за отвагу. Про свое геройство молчал. Мы только слышали, что он в тридцать девятом году сражался с самураями.
Приблизился решающий час. В один из дней командира вызвали в штаб. Он возвратился поздно вечером. В эту же ночь наша часть начала движение к линии фронта. До рассвета мы преодолели около двухсот восьмидесяти километров, продвинулись хорошо. Вокруг множество машин, телег, коней…
«Как только настанет ночь, начнем движение, пока отдыхайте!» – был приказ. Тунсат, проходя мимо меня, бросила: «Этот грубиян по пути хочет меня оставить у родственников. Чем жить среди чужих людей, я убегу, вернусь в родные земли. Баянак, ты поможешь мне…» – и убежала, даже ответа дать не успел.
Лишь настал вечер, мы продолжили свой путь. От шума, грохота многочисленной техники казалось, что трясется земля. Из-за туч время от времени показывалась половинчатая луна. Я, он, Тунсат – втроем ехали на одной телеге. Тунсат в одном месте забежала в заросли, будто чтобы справить нужду. В такую темную ночь в пустынном месте могла стать добычей волков. Надо было привести Тунсат назад, пока еще не убежала далеко. Немного посидел и, притворившись человеком, что-то потерявшим, пошарив в карманах, руками обыскав голенища сапог, я спрыгнул с телеги. В это время луна исчезла. Кругом кромешная тьма.
Тунсат сидела под караганником, затаившись как воробышек. Увидев ее испуганные, тревожные глаза, я понял, что не могу не помочь ей. Отдав Тунсат пистолет, я наказал ей:
– Видишь звезду Золотой кол? Смотри на нее и иди прямо. Когда начнет светать, возможно, наткнешься на людей. Тогда можешь выбросить пистолет.
–     Спасибо, я никогда не забуду о твоей доброте, – прошептала она. Мы молча обнялись. Я, бережно убрав ее руки от шеи, обернулся, чтобы идти. Командир стоял подле меня. В его руках блестел нож. Я схватил его за руку. Не смог одолеть, но падая, все-таки не отпустил. Тунсат пронзительно крикнула. Внизу – закрывшая луну земля, а сверху – острие ножа, готовое перерезать мне горло. Собрав последние силы, долго сопротивлялся. Схватил командира за горло. Хотя мои пальцы, сжавшие ему горло, онемели, все равно не отпустил. Командир мой, в конце концов, должно быть, потерял сознание, упал на землю. «Иди, скажи парням!» – крикнул я Тунсат. Она сунула мне пистолет и дала правильный совет: «Беги быстрее!» Взяв пистолет, не смог убежать, стоял как столб. Командир начал шевелиться, хрипя, проклинал меня: «Ты сам нашел свою смерть. Умрешь, не дойдя до фронта!»
Я бежал. Была ясная, звездная, но безлунная ночь.
Смотря на звезду Золотой кол, я находил и узнавал направление пути. Где можно бежать, бежал, где нужно идти – шел. Дни пролеживал, зарывшись в песок под караганником.
Баянак закурил, закончив рассказ. Так вот как дело было, значит… «Чуть было человека не убил», — тревожно думал я. Внезапно страшная мысль меня потрясла. «Человека, бежавшего с фронта, будут судить самой высшей мерой». Душа моя, было прояснившаяся, снова омрачилась.
–     Командир не мог оставить тебя без наказания. Но с фронта ты не должен был бежать, сынок. Раз убежал, должен понести наказание.
–     Не арестуете меня же прямо сейчас? Я ведь тоже понимаю суть дела, отец, – сказал Баянак и вздохнул.
–     Нет! Не двигайся! Партия мне поручила арестовать тебя.
Баянак вскочив, кинулся к двери. Схватив ружье, прицелившись в спину, я крикнул:
–     Стой! Стреляю!
Последние слова Шаныбек выкрикнул, потом замолчал.
Чтобы он не продолжил рассказа, я сказал:
–     Снег пошел.
Старик, ничего не слыша, сидел, охваченный своими мыслями.
–     Баянак встал, – продолжил старик. – С побледневшим лицом повернулся ко мне. Смотрел прямо тревожными глазами, будто спрашивая.
–     Отец, всё это натворив, я возвращался сюда, голодая и бедствуя, ведь ты знаешь – почему? Днями прячась, ночами продолжая дорогу. Семьдесят два дня, семьдесят две ночи! Как нескончаемо длинны желтые дни, как до обидного коротки звездные ночи, как остры камни, как обжигающе горяч песок, отец! Сколько мук я претерпел, чтобы не заблудиться, не сойти с ума, не умереть! Страшился, падал духом. Звезды на небе были мне друзьями, светили в помощь. Прийдя на родину, испив воды ее ручья, как я радовался, ты, наверное, понимаешь, отец! Я пришел, даже боясь вас, ведь вы единственный мне близкий человек. Встретился с вами, услышал ваш отцовский голос. Хотел сходить на могилу матери. Поскольку я сын гор, хочу взойти на вершины, оттуда посмотреть на степи и долины, поскольку я охотник, хочу добыть диких коз. Хочется мне пройти по траве шелкового луга родной земли, вместе с листьями и цветами желать солнечного света, сидя, считать звезды. Вся моя провинность в том, что захотел помочь бедной слабой девушке, давшей отпор оскорблению. Поэтому был вынужден бежать. Нет! Я не бежал от воинского долга, от защиты Отечества. Единственная моя ошибка в том, что убежал от напрасной смерти, – сказал Баянак и, заплакав, больше ничего не смог сказать.
Я разрывался надвое между долгом и любовью. И все-таки, будучи отцом, пожалел сына и, бросив ружье, приобнял дитя, лаская его:
–     Иди же. Запомни, что от закона никто не сможет укрыться, сынок! – сказал я. И все.
С фронта вернулись солдаты. Устроили большой праздник. В эту осень было очень тепло. Снега все не было. Выпадал иней и сразу таял на солнце. Весь день веял теплый ветерок. Небо было неизменно ясно, прозрачно.
Стали прилетать все новые письма-бумаги о беглеце. Распространялись слухи, что он в каком-то сумоне показывался то там, то тут. Некоторые, отчего-то опасаясь его, боялись выходить даже днем. А уж лишь вечер наступит, двери закроют наглухо. Некоторые не верили, что Баянак пришел без доброго коня и теплой одежды из мест, откуда даже всаднику ехать месяцами. Успокаивали друг друга, мол, вряд ли он сюда вернется, ведь люди знают его.
Я не участвовал в этих разговорах, чувствуя вину. Впервые в жизни обманул партию. Ходил молча. Видя вдали хребты с ледниковыми вершинами, спрашивал:
«Где ты ходишь, сынок мой?!» Думал о сыне, иногда радуясь, иногда грустя: «Из-за тебя я стал неверен перед народом, обманул», и гневался, и тосковал.
В середине ноября меня вызвали в аймак. Не мчался, как прежде. Не было желания ругать поваров, ямщиков на уртээл, ехал молча, медленно. Стыдился, вспоминая прошлое, боялся за будущее. Когда приехал в аймачный центр, спросили:
–     Почему до сих пор не арестовали беглеца?
–     Как можно поймать человека, которого нет на нашей земле, – ответил я.
– Как это нет? Он в родные места пришел, живет там спокойно. От аратов сумона пришло несколько вестей, узнали его. А руководитель группы по поимке беглеца, люди, которым дано оружие, об этом даже не знают. Или вы этого беглеца и не ищете? Товарищ Шаныбек! Мы верим вам, – сказали, а я не знал, ни что ответить, ни куда глаза девать.
Дали сроку три недели. Увидев город, центр аймака, я подумал: «Эх! Сын, сын мой, жил бы ты в этом красивом городе!»
Когда вернулся в сумон, горы и степи были уже покрыты снегом. Как взгляну на хребты перевала Теректиг, сердце заноет-заболит. «В тонком летнем тоне, наверное, мерзнешь, мой сынок. Даже если не умрешь от холода, как ты защитишься от нас!» – думал я.
Назавтра мы, шестеро вооруженных человек, отправились, чтобы поймать Баянака. Объездили высокие горы, равнины, ущелья, поля. Не встретили ни одного человеческого следа. Небо совсем прозрачно. Из бинокля можно увидеть лисицу на расстоянии до одного стойбища. Сведениям, что передали араты, мои товарищи не верили. И то правда, кроме меня никто не знал подлинно о приходе Баянака.
– В такой мороз разве эта сволочь выживет? Подгоняемые ложными пустыми разговорами, зря мы бродим, проводим тут время, – Дойбу начал ворчать.
Это он о жене, что осталась в аале, печется.
Я запретил добычу по дороге. Как назло, на снегу частенько попадались заячьи, волчьи, лисьи следы. А товарищи мои все охотники. Сердились, но молчали.
Под вечер мы приехали в пещеру, где жил немой старик. При старой власти он жил лишь охотой. А когда утвердилась народная власть, ему, как больному человеку, выделили скот и указали свободный домик, где ранее жил лама. Скот он взял, а от домика отказался. Привычка сильнее всего. Старик вернулся в свою пещеру, пригнав туда несколько подаренных новой властью коз и овец. Позже он умер в больнице.
Дойбу, как только зашел, начал разговаривать с ним жестами. Большим пальцем указал на себя, потом палец подвел к глазам и посмотрел на старика. Должно быть, жестами сказал: «Ты не видел моего сына?». Старик помотал головой: «Нет». Больше разговора не было. Там мы провели ночь: трое – в пещере, а остальные – снаружи. Небо украсилось звездами. Ударил сильный мороз, стоял приглушенный шум, было ясно, что скалы трескаются, земля промерзает. Слеза если прольется, замерзнет, не достигнув подушки. Холод не дал нам поспать. В эту ночь, наверное, только немой хозяин отдохнул.
Следующую ночь мы провели в шалаше табунщика. Оказалось, он тоже не видел Баянака. Мороз покрепчал. Мы прошерстили горы Кара-Даг, Теректиг, Талдыг, Будуктуг. Товарищи мои в открытую начали сердиться:
–     Теперь уже все равно не найдем. Холодно. Давай возвращаться.
–     Нет, обойдем все поля, горы, тогда по домам, – ответил я.
–     Еще дней десять мерзнуть? – раздраженно спросил один из спутников.
–     А как же, будем. Нам ведь дали сроку двадцать дней, – рассердился и я, люди приумолкли.
Я решил, что пока не найдем Баянака, домой не вернемся: можно подумать, холод страшнее закона. Если не найду бедного моего сына до самых лютых холодов, что будет, не замерзнет ли? Я верил, что Баянак найдется, жил надеждой: вдруг выйдет помилование, и его отпустят.
Никто больше не высказывал недовольства.
Мы разделились. Один по вершинам горы будет искать, другие по склону поедут. Так даже одинокий след не пропустишь. «Без приказа не стрелять, если будет сопротивляться, нападет – стрелять», – еще и еще раз предупредил я спутников. Глазам моим открылась вершина хребта Беш-Богда. Подул ледяной ветер. Мы промерзли до мозга костей. «Такой холод, зря я не оставил сына дома», – жалел я.
Четвертый день. Наш товарищ, что шел по склону горы, позвал нас. Конь мой покатился вниз подобно саням. Хоть я и был на самой вершине, но опередил всех своих товарищей. Увидев на снегу след от подошвы, перетянутой железом, я понял – он жив, и сердце мое чуть не выпрыгнуло из груди от радости. И сразу пришла печаль: бедный мой сынок! Не увидит прихода весны. Следы свежие. Похоже, что беглец совсем недавно спустился в долину. Поехали по следам. Кони заиндевели: не то, что зимой, даже летом на лошадях так не ездят.
…После того похода люди про меня сплетничают:
«Убийца, зверь, коней не щадит».
Перешли Ак-Хем, перевалили через горы Кара-Да- га и приехали в местечко Оруктуг. Из-за плохой дороги ехали медленной рысью, местами вообще были вынуждены шагом идти. В этих местах нельзя быстрее. Я все не мог понять: почему Баянак отправился в такую даль? Если искал защиты от холода и ветра, то такие укромные горы есть и в других местах. Если у него кончилась провизия, то почему он идет к безлюдным летним пастбищам? Там, кроме табунщиков, нет людей с едой. Вдруг я понял: он заметил нас!
С восходом солнца синева неба сгущалась, мороз крепчал. Между нами и Баянаком расстояние почти в день пути. Должно быть, вчера при свете дня он увидел наши силуэты и, как только стемнело, пустился в бега. По моим предположениям, он сейчас сильно устал.
Его следы ведут к хребту Кара-Адыр. Если взглянуть на вершину этого ущелья-хребта сбоку в лучах солнца, она похожа на каменную чашу.
Мы подошли к подножью. Прошлой ночью здесь, похоже, пасся табун лошадей, снег и песок перемешались. Не видно следов Баянака, но он, конечно же, прошел здесь. По этому вытоптанному снегу хоть толпа людей пройдёт, следов не отыщешь. Бедный мой сын!
Он ни разу не был на Кара-Адыре. Теперь у него нет обратной дороги. Перед ним – отвесные скалы, сзади мы ждём. Путь его окончен.
Кара-Адыр. Горные хребты, меж ними глубокая пропасть, ледниковые вершины объединяет синее небо. Отвесные, острые скалы. Туда не то, что люди, звери не поднимаются. Когда восходишь на такую высоту, скалы, кажется, вытягиваются, растут.
Внезапно заметив Баянака, будто сговорившись, все закричали. Он, даже не взглянув в нашу сторону, в несколько прыжков скрылся за скалой. Лица товарищей побледнели. Молча продолжили путь. Только Дойбу, схватившись за бок, стеная, остался позади.
Пройдя это ущелье, мы очутились перед огромной скалой. Там и тут острия камней торчат из-под снега. Баянак на четвереньках полз по скале. Поскользнувшись, срывался вниз, но упорно полз все выше.
– Стой! Остановись! Разобьешься! – закричали мы. Мой мальчик, не слушая, продолжал подниматься наверх. Сколько можно наблюдать за ним. Начали стрелять. Грохот, эхо застилает уши. На нас сверху покатились камни. Баянак забился в сугроб, спрятался. Когда стрельба прекратилась, он пополз дальше.
– Баянак, сойди сюда! Перед судом поручусь за тебя! – кричал я ему вслед.
Что я говорил в тот момент, сам не очень понимал. Было невыносимо тяжко, стоя у подножия горы, наблюдать, как он всем существом своим тянется наверх. Сделай он один неверный шаг, поскользнись на леднике – и скатится. Тогда ему ни врач, ни бог не смогут помочь. Но он достиг все же вершины одного пика. Солнце зашло, в ущелье давно стемнело. Наступил вечер. И лошади, и люди так продрогли, что тряслись крупной дрожью. На земле, кроме примерзшего кизяка, для растопки нет ничего. Такой кизяк выдалбливать очень тяжело. Троих послали искать, чем еще можно топить. Между тем Баянак тоже занялся делом. Слышно было, как он сбивает лед со скал. Мы подумали, что он это делает, чтобы согреться, боясь замерзнуть. Трое посланных за дровами пришли лишь в полночь, волоча сгнивший наполовину ствол. Его разрубили на щепки и разожгли огонь. Чтобы мерзлая сердцевина подсохла и разгорелась, понадобилось много времени. Ночь была и длинной и холодной. Коней не то, что стреножить, оставить на одном месте опасно. Чтобы они не замерзли, мы только тем и занимались, что водили их на поводу взад-вперед. Понадобился час, чтобы снег в чугунной чаше растаял и вскипел. Мы бросили в кипяток вяленое мясо. Около костра обычно люди бодрятся, вдохновляются. На этот раз – нет. Каждый сидел, погруженный в свои думы, будто вслушиваясь в ночную тишину. Безлунная темень. Только звезды далеко-далеко чуть мерцают. Баянак наверху продолжал шуметь, будто копающий нору сурок…
Еда была готова. Не снимая с огня чаши, мы взяли по куску мяса.
–     Баянак, будешь есть мясо? – один парень спросил, и шум наверху стих.
–     Если хочешь, спускайся. Среди нас нет храбреца, который полезет наверх, чтобы отнести тебе мясо!
– Когда завтра отправитесь, оставьте на костре, – попросил сын.
–     Мы отсюда не уедем! – встрял в разговор Дойбу. – Даем тебе срок до восхода солнца, товарищ Баянак!
–     И вам то же самое отвечу, почтенный товарищ папа. Но пока солнце не взойдет, я вас отсюда прогоню, честное слово! – голос его стал насмешлив и жесток.
Услышав угрозы, мы сидели молча, опечаленные. Баянак шумел всё сильнее. Мы продрогли до мозга костей, даже мясо и суп нас не согрели. Тела задубели, теряя чувствительность.
Как только рассвело, мы посмотрели наверх. Баянак отколол почти весь лёд на остром пике. Он был сложен в кучу отдельно, а около него высился бугорок, сложенный из камней. Мы не могли понять, зачем он сложил эту груду. Посоветовались, как будем действовать. Несколько человек должны были остаться здесь и ждать. Дойбу внес предложение поехать в сумон и попросить помощи, взять припасы, палатку. Самый молодой из нас воспротивился: «Вместе того, чтобы терять время на поездку в сумон, пусть несколько чело- век лезут наверх за ним, а остальные снизу открывают огонь, защищая их». Когда мнения разделились надвое, товарищи стали ждать моего решения. Не веря, что Баянак поднимет руку на земляков, на родного отца, я не мог найти подходящего решения, но сын закричал:
–     Солнце взошло! Ваше время прошло. Спасайтесь! Считаю до десяти! – и начал считать. – Один! Два! Три!
Нет, чтобы бояться, мы пожалели его самого: «Вот бедняга, использует последнюю возможность испугать нас».
–     Четыре, пять, шесть…
Мы не верили, что он еще способен что-то сделать. Вспомнив о мясе, что просил оставить беглец, посмотрел наверх и зажмурился – в солнечном свете ослепительно сиял лед.
–     Семь, восемь, …девять, …десять!
На нас обрушился камнепад. Только теперь я понял.
–     Эй, Баянак, сошел с ума?! Тут люди, не стань убийцей, остановись!
Как посмотришь на ищущих укрытие, кричащих от испуга, разбегающихся в разные стороны людей, кажется, что они потеряли рассудок. С неба продолжал идти каменный дождь. Показалось, что небо ракололось надвое, а земля под ногами исчезла.
–     Стреляйте! – приказал я.
Товарищи мои, бегущие, спасающие свои жизни от непрерывно падающих камней, льдин, лишь пару раз выпалили из ружей. И сам я не хуже их падал, полз, и желчь моя чуть не пролилась. Падая, каждый раз думал: вот смерть! Камень размером с большую черную чашу, сшиб одного из коней, я видел, как он пал плашмя, кровь хлестала на снег. Я разозлился на Баянака. Поймай его, тут же отправил бы в нижний мир. Но нам оставалось только защищаться. Камни катились, летели, рушились на наши головы, преграждая дорогу, не давая ни наступать, ни отступить. Мы падали навзничь, кланялись, перебегали с места на место, тщетно ища укрытия. Спастись от камнепада – нелегкое дело. Остановились лишь у входа в расщелину. Все мы – и стар, и млад – не могли отдышаться, задыхались, кашляли. У одного молодого началась рвота.
–     Здесь вот так и помрем? – у одного из нас спустя долгое время прорезался грустный голос.
Радуясь, что все живы и невредимы, мы даже не сожалели о потерянном коне. Семь моих легких были готовы разорваться на девять частей .
– По коням! – скомандовал я.
–     Куда мы пойдем? – спросил один из отряда.
–     А ты куда думаешь? В свой аал, в теплую постель к жене? – насмешливо ответил я.
Спутники мои молча вскочили верхом. Старик Борбаа, потерявший коня невысокий плотный охотник, сел позади меня.
–     Ну, что, командир? Последуем моему совету? – спросил Дойбу. – Привезем теплую одежду, припасы, сядем на пути беглеца в засаде, и куда он денется. От холода и голода сам сдастся.
Другие товарищи ни слова не проронили, одобряя слова Дойбу.
–     Я взойду к нему. Если есть здесь испугавшийся камней, пусть убирается, не сходя с лошади.
Ехали молча. Дойбу, который при первой опасности скажет «живот болит» и отстанет, еле плелся за нами. Проходили мимо убитого коня, и опять никто не проронил ни слова. Лужа крови его уже замерзла. «Что бы делали, если бы камни Баянака не кончились?» – спрашивал я себя. Наверху блестящий ледяной бугор, груда из черных зубчатых камней будто растворились.
–     Как хорошо! Ничего не осталось, – один из нас выразил радость.
Не сделав и пяти шагов, увидели на вершине горы Баянака. Он держал в руках ружье. Мы остановились.
«Вот и все, сынок. Пришел день нашей смерти: отца и сына», – подумал я, и сожаление мое растаяло, а ярость утихла.
У него был ужасный вид. Он одичал. Длинные черные волосы падали вниз, прикрывая широкие плечи. Подошвы обуви оторвались и держались лишь с помощью ремня. Одежда в заплатах и грязная, цвет неразличим. На поясном ремне висела белая куропатка.
–     Слушайте, не сходя с лошадей, – сказал он и навел на нас ружье. – Сосчитаю до трех, ружья бросите на землю. Не вздумайте хитрить. Один…
Товарищи мои будто окаменели в седлах.
– Два.
Первым бросил ружье Дойбу. Следом и другие товарищи тоже сняли с плеч и бросили ружья. И я от них не отстал.
–     Теперь бросьте на землю патронташи.
Мы тут же исполнили его приказ, расставшись с патронташами.
Баянак приказал, опустив ствол ружья:
–     Отступить на шаг.
Он, не торопясь, собрал свои трофеи. Ружья собрал в одном месте, патронташи крест-накрест надел на себя. Одно ружье поднял, перевернул стволом вниз и с силой ударил, – оно разбилось на две части.
–     Разве что сильно голоден я, но с ума не сошел. Три дня куска во рту не было. Вы меня преследовали хуже волка, гонящего косулю. Всю ночь варили мясо. Надеялся, что оставите хотя бы кусок. Хорошо хоть, схватил летающую белую куропатку, высосал ее теплую кровь, пришел в себя. Как знать, если бы вы не пришли, мог бы, наверное, и мясо съесть сырым.
Баянак собрал щепки разбитого вдребезги приклада ружья, гильзу вскрыл зубами, высыпал ее порох на собранные в кучу дрова и зажег огонь. Увлеченно поджаривая куропатку на весело, с треском разгорающемся огне, он, казалось, совсем забыл про нас. Если сзади незаметно подкрасться, может и не заметил бы. Но смельчака не нашлось. У сына уже прошел первоначальный испуг, настороженность ослабла, а про суд он, мне показалось, не очень-то и понимал.
Дуя на поджаренную птицу, чуть её остудив, Баянак начал рвать мясо зубами и глотал его, не жуя. Только и слышен был хруст косточек.
– Чуть было не лишил вас жизней, – вдруг сказал он виновато. – У меня нет желания причинить вам боль, убить, защищался я лишь от безыходности. Спасаясь, совершил недавно и воровство: чтобы не умереть от холода, украл эту ветхую шубу. Но вместе нее у юрты бедной старухи положил две лисьи шкурки. С тех пор у меня большой долг хозяйке этой шубы, потому что в такой пустынной степи она гораздо дороже всех драгоценностей. Когда-нибудь приду к той юрте платить свои долги, и еще одну шубу, наверное, украду. Такова судьба, что теперь поделаешь. Почему сидите на чужой лошади за спиной у товарища, старик Борбаа? Лошадь вашу я убил? Чье ружье я сломал? Не вините. Вряд ли вы знаете цену куска мяса. Одно ружье с патронами я возьму. Нужен способ жить. Отец, братья, простите меня. Каким я стал! Но вот что хотел сказать вам: уже не боюсь ничего и готов выдержать любые трудности.
Я готов очищать дорогу от камней, очистить от грязи пещеру, где ночевал, ремонтировать сломанные заборы, если вода старого колодца загрязнилась, выкопать новый, пасти скот на пастбищах с травой. Какой бы ни была моя судьба, остаюсь с любовью к вам.
Баянак сказал так и заплакал. Я тоже не сдержался. С гордостью думал – этот молодой человек любыми способами, но хочет жить – это мой сын, – в глубине души втайне я благословлял его на долгую жизнь. Было замечательное утро. Теплое дыхание солнца, сияющего на голубом, словно шелковистый кадак небе, сквозь зимний мороз ощущалось на теле – это была весть о скором приходе весны. Баянак долго смотрел на сваленные в кучу ружья, и, закинув одно из них за спину, сказал:
–     Теперь меня только пуля может настичь. И она может вылететь из одного из лежащих ружей. Забирайте их!
Он подал каждому ружье без патронов. Сломанное досталось Дойбу. Он дрожащей рукой схватил ружье без ложа.
Баянак стоял, похожий на каменное изваяние, пока не пропал из виду. Нет, теперь вспомнил, вслед крикнул:
–     Не вините, отец, братья! Нету пути назад! – Его голос прервался.
–     Бедный мой мальчик, теперь точно погибнет, – тяжело вздохнул старик Борбаа.
–     Мы тоже, – захныкал Дойбу.
О чем еще мы говорили, толком не помню. Приехали в сумонный центр за полночь. Я слег в больницу с воспалением легких. Несколько суток был без сознания. Потом услышал от соседей, – я звал Баянака. Хотя воспаление прошло, началось осложнение на сердце. Врач посоветовал не думать о ненужном, пустом. Было бы сильное лекарство, изгоняющее из головы беспорядочные мысли.
В те времена больницей называлась маленькая комната на семь коек. Работники – фельдшер да санитарка. В этой больнице лежали в большинстве случаев люди, смерть которых неминуема. Смерть, хотя и редка, но бесперебойна. Один мальчишка долго сражался, бедняжка. Я будто знал его всю жизнь, стал считать другом. Но его здоровье не улучшалась, наоборот, ухудшалась. Холодным зимним утром парнишка ушел на тот свет. В ночь перед уходом он очень хорошо выспался, отдохнул. Все посматривал в окошко и вздыхал. Потом затих, мы и не поняли сперва.
Больные родственников ждут, всегда стремятся домой. Выписке радуются безмерно. Лишь я лежал, ни о чём не вспоминая, без повода для радости. Особенно тяжко в отсутствие близкого человека, с которым можно разделить горе и тревогу. Однажды я заметил, будто соседи что-то утаивают от меня. С надеждой, что услышу весточку про сына, притворялся уснувшим, прислушивался к разговорам.
Слышал я, что после нашего возвращения на вто- рой день из аймачного центра приезжала группа, во главе которой были представители комитета государственной безопасности. Более десяти дней территорию аймака до границы тщательно прочёсывали, но Баянака и след простыл.
Из сумонной администрации начальники приходили ко мне в больницу. Я заметил, что они ко мне не обращались как прежде «товарищ секретарь» или «товарищ начальник», а просто «старик Шаныбек». Но не сердился, а только немного удивился.
Второго апреля меня выписали из больницы. Хотя врач мне дал грамоту, освобождающую от работы ещё на три дня, в своей берлоге еле высидел день и на- завтра пошел на службу. В обеденный перерыв было совещание, разбирали моё дело. Присутствовали работники из аймачного центра. Дойбу, оказывается, накатал на меня жалобу, что я был с Баянаком в сговоре и содеял все с чёрным умыслом. Я без утайки рассказал о приезде ко мне Баянака, а клевету Дойбу решительно не принял. В самый разгар спора в комнату, задыхаясь, вбежал заведующий хозяйством Гаса. Его глаза округлились, чуть не выскочили из орбит.
– Эта сволочь Баянак находится в Кара-Копту. Залег в юрте старухи Довай!
Председатель сумона строго посмотрев на меня:
–     Товарищ Шаныбек! Вы уже один раз обманули партию. Обвиняем вас, что товарищей погнали на заведомую опасность. Правда или ложь – потом выяснится. Даем вам шанс исправить ошибку. Еще раз отправляем группу под вашим руководством. Надо поймать Баянака живым, а это лишь вам под силу сделать. Постарайтесь себя и товарищей не подвергать опасности.
Отправились. Из первого отряда не было только старика Борбаа. Из новеньких – председатель сумона и представитель аймака. Мы прибыли в Кара-Копту, когда рассвет только занимался, на земле еще лежали ночные тени. Аромат только взошедшей травы щекотал ноздри. У скалы привязали коней, к юрте пошли пешком. Люди в юрте, кажется, еще спали. И собаки не было. Тишина. У угла кошары виднелось огромное пугало. Представитель аймака указал место каждого. За бугорком затаился Дойбу. Поова и Дака – справа за скалой. Я, представитель аймака и председатель сумона – втроем в ложбине. Юрта прямо перед нами. Мы ее окружили так, что не только человек, но и мышь-пищуха не пробежит. Приготовив ружья, тихо сидим. На небе последние звезды, будто не замечая ничего, блестят. Проклиная свою жалкую судьбу, сижу, посматривая на юрту, погруженную в сладостный сон. Я старуху Довай не очень хорошо знал. Она лет десять назад овдовела. С тех пор кочевала отдельно от людей и жила с единственной дочерью Гумай. Из-за ее необщительного нрава ее прозвали ведьмой. Можно сказать, что нет девушки красивее Гумай, но ее нрав точь в точь как у Довай. Сколько молодых парней хотели завоевать ее любовь, мать с дочерью всех прогоняли. Я удивлялся – как они пустили в юрту беглеца? Если в самом деле так, то завидовать им нечего.
Рассвело. Овцы в отаре заблеяли, птицы зачирикали. Приоткрыв дверь юрты, навстречу золотисто-желтым лучам зари выскочила Гумай, огляделась, не заметив нас, сидящих в ложбине у скалы, откинула войлочное покрытие дымохода и вновь зашла в юрту. В жилище волной проник свет, из дымового отверстия заклубился дым.
Послышался звон посуды. Вышел Баянак, посмотрел в сторону извилистой дороги, ведущей в долину. Товарищи мои вздрогнули и посмотрели на меня. Пока Баянак не смотрит в нашу сторону, надо подобраться ближе. Взяв ружья, начали двигаться вниз. Между нами осталось расстояние в десять шагов. Я верил, что Баянак сдастся нам без сопротивленья, только не надо пугать его. Внезапно я громко закричал: «Баянак, ты окружен! Сдавайся!» Но где уж там! Он мгновенно обернулся, так, что с его головы лисья шапка слетела. Откинув волосы одним движением головы, словно необузданный жеребец гриву, вытащил из-за пазухи пистолет и открыл огонь. Я, подумав, что нельзя терять времени, выстрелил тоже…
Хотя я знал конец этой истории, все равно с нетерпением ждал его. Из неба, похожего на белый войлок, густо падали хлопья снега. Шаныбек сидел, закрыв глаза, сморщив лоб. Огонь угас, лишь алели отдель- ные угольки, бессильно дымя. Даже желания встать и собрать кизяка нету, внезапно закончились силы. Старик равнодушно смотрел в костер сухими глазами. Спросил:
– В этой жизни ты срубал дерево, парень? Как падает дерево, как оно внезапно с треском, стеная, падает, как ему лес отвечает плачем, разделяет его скорбь и как потом становится тихо, замечал? Звук выстрела распространился по скалам. Показалось, что после меня сотни раз стреляли. Баянак, как взрослая лиственница с густой кроной, упал на землю. Как гордый марал горной страны, лежал весь в крови. Из юрты выскочила Гумай, вскрикнула и, потеряв сознание, упала.
Старуха Довай изрыгала проклятия, рыдала отчаянно. Товарищи мои, лежащие по укрытиям, вышли и окружили Баянака. Стоя, вздыхали.
Земля еще мерзлая. Лопатой еле-еле вырыл что-то наподобие ямы. Поднял сына и, когда шел, от запаха крови кружилась моя голова. Его голову прижал к груди, глаза его прикрыл, поглаживая. Пальто и обувь не снял, шапкой прикрыл лицо. Не хватило земли, чтобы засыпать его, со склона горы в подоле носил гальку. Не помню, что было потом.
Очнулся снова в больнице. Привезли на верблюде, положив поперек седла. Думал, что уйду в другой мир. Нет, вновь остался жить. Спустя полмесяца выписали. Сразу же пошел на работу. Прерванное совещание продолжилось и вскоре закончилось. Рассказав, что дело приняло другой оборот, признал вину. Но на этот раз я выполнил партийный долг. Хотели назначить председателем кооператива,  решительно  отказался. Я не обиделся на понижение в должности, вообще в последние месяцы изменился. Смерть Баянака стала тяжким ударом. Согласись тогда на назначение председателем кооператива, до сих пор бы удерживался на руководящих должностях. Но почему я обязательно должен быть начальником? Разве нет людей моложе и грамотнее? Пусть работают. Так я прошел мимо ошибок, что делают в настоящее время многие люди. Раз человек должен состариться, не надо цепляться за должность десятилетиями. Когда долго работаешь, не сменяясь, тупеешь и отстанешь от требований времени. Если найдется достойный человек, лучше уступить ему должность. Лучше найти работу, что подходит возрасту, соответствует знаниям.
В тот год весна была суровой. Накануне лета начался страшный падеж – джут. В середине мая выпал снег, и несколько дней продолжалась буря. В середине июня снег даже в Сарыг-Сигене не растаял. Скот начал вымирать.
На лицах людей отпечаталась тяжелая мука. Иногда казалось: лето отныне не придет в наши края.
Как и в детстве, жил я одиноким, неряшливым, бедным. У меня не было даже служебной лошади, которую можно оседлать и поехать. Все, что есть у меня сейчас – несколько лошадей, седло, узда, недоуздок, ружье, юрта – все я купил на свое жалованье. Стал верблюдоводом. Когда товарищество только создавалось, не нашлось человека, чтобы пасти верблюдов. Я же согласился. Ухаживать за верблюдами потруднее будет, чем руководить.
Двадцать третьего мая я погнал своих верблюдов от Сарыг-Булака до Бора-Бургасына. От правления товарищества получил коня и палатку. В местечке Ала-Бут встретился с Дойбу. Он был не один, а с товарищами. Они четыре дня не ночевали в юрте, искали Гумай. Я тоже примкнул к ним, почему-то сразу же направился в Кара-Копту. Из-за большого снега ехал не по дороге, обходил стороной. В степи, кроме сурков, живой души не видно. Приблизившись к месту, где тогда провели страшную ночь, я услышал песню… Это был звонкий женский голос.
Скала неприступная, раскалывайся! Единственного милого тело положу! Черная скала, раскалывайся!
Милого друга тело положу!
Я не очень-то хорошо знаю древние обычаи, но мной овладела дрожь. Верблюдов привел вблизи зимовья, и заехал в ограду. Песня звенела:
Я приехала в чужие земли, 
Что стала могилой милого –
С единственным моим любимым 
Вместе лечь день настал.
Показалось, что перед скалой я увидел брата и сестру Бокту-Кириша и Бора-Шээлей. Но там сидела Гумай. Пуговицы ворота тонкого терлик тона расстегнуты, длинную черную взлохмаченную косу свободно распустила. Перед ней что-то длинное, продолговатое, сероватое лежало. Баянак!.. Это был бедняга покойник Баянак! От неожиданности я вскрикнул и чуть не пустился наутек. От моего пронзительного крика даже верблюды шарахнулись, захлопали ушами.
Привязав коня в расщелине скалы, подошел к Гумай. Она держала в руках лисью шапку Баянака и пела:
Словно палец маленький сыночек, баю-бай, ой! 
В дальнейшем будешь иметь пару, баю-бай, ой!
Девушка улыбнулась мне, протянула обе руки:
Вот пожаловал белоголовый Белый Предок, Хозяин древних Алтая, Танды.
Теперь он благовониями осыплет отца твоего,
И оживит, жизнь вернет, баю-бай, нежный мой.
Гумай внезапно прекратив песню, взглянула на меня грозно, достала из шапки камень.
–     Убийца! – крикнув, бросилась на меня. В глаза мои ударило огнем, голова закружилась. Схватил её, начали бороться. Не в силах стоять на ногах, свалились в сугроб. Еле связал Гумай поясом. Она кусалась, царапалась, долго сопротивлялась. Заметив, что из головы сочится кровь, тут же перевязал.
Хотел усадить Гумай на лошадь, но она брыкалась, не давалась. Не совладав с ней, руки перевязал веревкой и повел на поводу за лошадью. Хорошо, что поехал на смирной. Гумай два-три раза нападала на меня, но обессилела, еле брела. Пожалев ее, положил поперек седла.
В полночь приехали в аал. Поднял людей. Гумай отвязали, накормили. Помыл и перевязал ее раны. Рано утром я вернулся в Кара-Копту. Слышал, что Гумай переправили паромом на правый берег реки и положили в больницу.
Был холодный ветреный день. Верблюды, оказывается, заночевали около юрты. Земля не стала мягче, наоборот, еще больше замерзла. Рыл землю, пока не полилась кровь из рук. Поднял тело Баянака, чтобы похоронить, он оказался мерзлым и очень тяжелым. От сына несло земляным, сырым запахом, тело потеряло цвет и будто впитало в себя цвет скал. Я не понял, как бедняжка Гумай в такой холод подняла его из могилы. Баянака вновь положил в яму и укрепил могилу ледяными камнями.
Весну и лето я провел в Бора-Бургасыне. Когда до Наадыма оставалось два дня, приехал в сумонный центр, поскольку кончилась еда. Я не мог быть среди людей: возможно, на лице моём было какое-то страшное выражение, и они не могли смотреть мне в глаза, старались быстрее разминуться или свернуть в другую сторону. Не поучаствовав в Наадыме, сделал покупки и уехал домой. Увидел худой шатер и силуэты верблюдов, и душа моя успокоилась.
Ты в это время был в животе у матери, теперь стал взрослым мужчиной и странствуешь по миру. Время… Мой сын тогда тоже был двадцатипятилетним. Ты, наверное, хочешь спросить, что случилось с Гумай? В сорок седьмом году она внезапно исчезла. Сбежала из больницы. Мы ее долго искали, но женщина бесследно пропала. Ее мать к тому времени уже ушла в другой мир.
Была еще вот такая встреча. Был праздник, мы пировали, пили. Возможно, ты слышал про это. Парень по имени Шимэтэк ударил меня по голове бутылкой из-под вина. Почему? Сказал:
–     За Баянака и Гумай пусть на твоем лице будут два шрама!
Люди советовали пожаловаться, но я отказался. Зачем, для чего? Это все для меня очень важно, поэтому рассказываю тебе.
Чтобы рассказать тебе про сына Баянака, я открыл всю свою жизнь. Но если не расскажу про своих верблюдов, будет недостаточно, поэтому слушай. Когда только начал пасти их, было меньше тридцати верблюдов, а теперь их число перевалило за шестьсот. Когда вижу стадо моих верблюдов, покрывающее степь, тоска моя унимается. Кроме этого есть еще одно желание – увидеть, какие еще преобразования будут в моей стране, на моей родной земле, где жил, где состарился. 
Старик Шаныбек закончил рассказ. Ощутил ли он облегчение? Встав, пошел собирать кизяк. Снег еще шел. Кони, оказывается, уснули. Теперь сюда хоть кто приедет и сможет развести костер. Топливо есть.
Огонь вновь весело зажегся, оставшийся кизяк собрали под скалой для других путников.
Коней отвязали, продолжили путь. Некоторое вре- мя ехали шагом, и вдруг он остановился:
–     Здесь! – сказал.
Я догадался, что это могила Баянака. Шрам земли затянулся, вглядевшись, я не нашел выпуклого места, похожего на захоронение.
Мы начали спускаться в долину, позади осталось безмолвное зимовье, объятое мертвой тишиной. Тоненький голубой дымок тянулся в небо, клубился, будто подтверждая, что и в этом месте жизнь никогда не прерывалась и никогда не прервется.
Когда солнце садилось, снег перестал. До сумерек мы прошли тайгу Дестиг. Настала ночь. Ветер поддувал порывами со свистом, мороз укрепился.
Когда наступил рассвет, и на земле стало светло, мы увидели оваа Баянака. То самое, про которое говорили охотники.
Баянак там положил первый камень, поэтому его так и назвали. Был ли он провидцем? Удивительная сила – любовь к жизни. Проходящие здесь люди: охотники, пастухи, ищущие заплутавший скот, обязательно положат сюда камень, соблюдая обычай. Теперь это оваа очень большое.
Спустя день мы вернулись с добычей. Целый день ходили по следам, и старик Шаныбек в конце концов убил волка. Грех было жаловаться.
Спустя несколько дней я опять уехал из родных мест. Старик Шаныбек наказывал мне:
–     Настает судьба и прощаться, а раз так, то почему бы вновь не встретиться. Ты верь, так бывает.

Литературный перевод Игоря и Инны ПРИНЦЕВЫХ